Однажды весенней порой
Шрифт:
Она повернулась на другой бок, открыла глаза: еще не рассвело, но она знала, что уже не уснет, и, хотя в комнате было холодно, простыни и одеяло казались горячими и жгли ей кожу. Она встала, подошла к окну и увидела, что был тот мертвенный час, когда конец ночи предшествует рассвету.
Она вышла из дома. Безмолвие. Тишина. То, к чему она уже так привыкла, что оно не пугало ее. Однако что погнало ее в такой час из дома и заставило в одиночестве шагать по дороге к лесу? Этого она не знала, но все же брела через силу среди холода и безлюдья, ничего не видя, ничего не слыша, кроме звука собственных шагов и ударов собственного сердца. Но вместе с тем все сейчас было совсем по-другому, совсем непохоже на сухое тепло
Прежде всего она направилась к Хелм-Боттом, чуть не ощупью пробираясь к вырубке, к упавшему вязу. Мертвая кора дерева изменилась за это время, помягчала, из нее полезли губковидные грибы, а в трещинах полно было насекомых, и Рут почувствовала их легкие прикосновения, когда они поползли по ее рукам и между пальцев. Пахло гниением.
Смерть, думала она. Смерть была вокруг; но не внезапная, как смерть Бена - быстрое, чистое отъединение души от тела, - а медленная, крадучись подползающая смерть. То, что прежде росло, поднималось, наливаясь соками, выпуская побеги, паря над землей, - съеживалось, ссыхалось, замирало в себе самом, падало на почву, побежденное увяданием, гниением, распадом, и исчезало с лица земли, растворившись в ее влаге. Была когда-то весна, теперь грядет зима, а потом снова наступит весна. Смерть и новое возрождение жизни. Рут чувствовала это и в себе самой - чувствовала, как старая, отработанная кровь иссякает в ее жилах, сменяясь свежей; но процесс этот только-только начинался. Он был нов для нее, и она могла лишь пассивно подчиниться ему, не ведая, что ее ждет, какие чувства, ощущения, надежды могут прийти на смену старым. Но они могли родиться только из уже пережитого. Значит, все было предопределено.
Край леса начинал светлеть, и Рут сидела, ожидая, пока свет расползался все дальше и все ближе к ней, так что она уже начинала различать засеребрившиеся стволы деревьев вокруг. Она встала и спустилась вниз к ручью. Ручей почти высох, вода едва струилась по дну, и камни были подернуты тонким слоем тины.
Рут думала о том, как протянет она наступающий день, изнемогая от жары и усталости, и как снова придет сюда, чтобы сидеть здесь часами или медленно бродить среди деревьев, и как, быть может, когда-нибудь нарушится это течение ее жизни, пробудив в ней что-то новое - какие-то желания или надежды, - и даст ей силы предаться им. Порой она корила себя, думая, что ничто не изменится, пока она сама этого не захочет, не приложит усилий; а порой проникалась сознанием, что ей остается только ждать, пока что-нибудь извне не пробудит ее к жизни.
До сих пор она ведь никогда еще собственной волей не добивалась каких-либо перемен в своей жизни: перемены происходили сами собой, и она принимала их, не умея даже понять, нужно это или нет, хорошо или дурно. Она боялась активно вмешиваться в ход дней, обстоятельства жизни, отношения с людьми, перемену мест. Она не делала этого никогда, потому что сначала возле нее был отец, а потом - Бен. Нет, значит, она теперь просто замрет и будет ждать.
Рассвет близился, и камни в ручье стали светлеть, а на воде появились блики. И тут где-то в глубине леса у себя за спиной она услышала это, услышала голос человека - отчаянные, бессвязные призывы и рыдания. Она не испугалась и не двинулась с места. Но кто же мог прийти сюда в такую рань, кто это бредет по лесу, спотыкаясь, замирая на месте и снова пробираясь вперед, все время продолжая при этом испускать крики боли, гнева, отчаяния? Кто?
Она все так же стояла у ручья, ожидая, что человек этот может набрести на нее. Мало-помалу становилось все светлее, а затем совсем рассвело, но рассвет был серый - ни ночь, ни день. Солнце не проглянуло.
Шагов больше не было слышно, но рыдания не смолкали, только стали теперь приглушенней и доносились откуда-то со спуска к ручью. Хриплые всхлипывания прерывались время от времени шумом дыхания. Они напоминали ей о чем-то. Ну да - о ее собственных уродливых всхлипах в те, первые, дни и ночи.
Она пошла, оглядываясь по сторонам. И когда в конце концов набрела на него, то застыла на месте, потрясенная, не решаясь сделать ни шагу ближе, оцепенев от неожиданности. Это был Рэтмен, священник. Он сидел на земле, поджав колени, склонившись на них, свесив голову. Он захлебывался от рыданий и то сжимал, то разжимал кулаки, и волосы у него были всклокочены и торчали на голове во все стороны. И при этом он еще бормотал что-то, но уразуметь это глухое, невнятное бормотание было невозможно. Он не слышал, как подошла Рут, и она долго стояла молча, охваченная тревогой, не зная, как ей поступить. Она заметила, что одежда священника так измята, словно он в ней спал; брюки были мокрые, все в грязи и порванные во многих местах, словно он продирался сквозь заросли. Впервые в жизни Рут видела перед собой плачущего мужчину. Ей захотелось тут же уйти. Но разве можно так? Она была вне себя от неизъяснимой жалости к нему и не могла просто уйти и оставить его одного. Наконец она сделала несколько шагов в его сторону. Он остался недвижим. Начал моросить дождь.
Рут спросила:
– Что случилось? Да что же такое случилось?
Но она произнесла это почти шепотом.
Через несколько мгновений он поднял голову. Она поняла, что он не видит ее, не знает, где он и почему он здесь. Он уставился на нее, не видя, красными, заплывшими глазами; изборожденное потоками слез лицо было неузнаваемо, и весь вид его был странен - он казался стариком, хотя не был стар. Белый воротничок священника отсутствовал, и шея его была бледной и казалась мертвой - кусок плоти, никогда не видевшей солнечных лучей. Его стала бить дрожь, и он яростно замотал головой. И снова поглядел на Рут. Потом начал опускаться на колени, но уже молча. Рут подошла к нему и тоже опустилась на колени.
– Я слышала. Я была у ручья и услышала ваш голос... Что случилось?
Он без всякого выражения смотрел на нее, не делая попытки ни заговорить, ни утереть слезы. Он весь сжался, как животное или ребенок в приступе невыносимой боли. Бесшумно падал моросящий дождь и покрывал его волосы и плечи мельчайшими капельками. Рут подумала: все мы молились о дожде, и вот он, долгожданный, и пришел конец засухе и палящему солнцу. Она наклонилась и тронула священника за рукав.
– Может, вы пойдете домой? Дождь ведь. И всего шесть часов утра. Может, я провожу вас домой?
И, слыша свои слова, она внезапно осознала, что повторяет то, что другие когда-то говорили ей и что пробуждало в ней тогда только злобу, а теперь она вдруг поняла, что те слова и вопросы были просто благими попытками утешить, разделить ее горе. Она же отвергала их.
– Что ты делаешь здесь? Ты? Почему ты здесь?
– Голос священника звучал резко.
– Я... Я часто прихожу сюда. Просыпаюсь и иду побродить. Здесь тихо. И я обычно прихожу сюда, в лес. Вот и услышала ваш голос. Вы больны?
По его телу снова пробежала дрожь.
– Ты слышала, что я говорил?
– Нет. Я не разобрала. Вы плакали, но слов я не поняла.
– Плакал в голос. Да. Я был...
Теперь он говорил тихо и почти без всякого выражения. Дождь пошел сильнее, забарабанил по листве.
– Вам нельзя сидеть здесь. Тут сыро. Уйдемте отсюда.
– Да.
– Но он не двинулся с места. Он сказал: - Моя дочь умерла. Вчера она заболела, а сегодня умерла. Сегодня она мертва.
Его дочь. Она припомнила, как Картер говорил ей несколько недель назад - когда же это было?
– что жена Рэтмена родила второго ребенка. У них уже был один ребенок - маленькая девочка, лет трех, с удивительно нежной белой кожей. Но Рут даже не знала ее имени.