Одно лето в Сахаре
Шрифт:
4 декабря, во время штурма, лейтенант вспомнил о женщинах. Он был в передовой роте и, следовательно, одним из первых ворвался в город.
Сначала он выполнял свой долг: руководил людьми, увлекая их вперед, но через некоторое время понял, что пора сдерживать распалившихся солдат. Впрочем, каждый предпочитал действовать по своему усмотрению, и вскоре командир остался один со своим сержантом. Им одновременно пришла мысль броситься к дому Фатимы. Они с трудом смогли его узнать. На улице шла ружейная перепалка: сражение перекинулось в центр города. И все же они достигли цели, но слишком поздно.
Перед дверью один солдат торопливо перезаряжал винтовку, штык был красным, кровь стекала в ствол. Два других выбежали из дома, засовывая
— Зло свершилось, мой лейтенант, — простонал сержант, — стоит ли входить?
Они вошли.
Бедные женщины лежали распростертые, без движения; одна — на мощеном дворе, другая — внизу под лестницей, откуда она скатилась головой вниз. Фатима была мертва, Мириам — при смерти. С их голов были сорваны повязки. Ни серег в ушах, ни браслетов на ногах, ни заколок на хаике. Жалкие остатки одежды едва держались на поясе вокруг обнаженных бедер.
— Несчастные! — проговорил лейтенант.
— Грязные воры! — воскликнул сержант, первым заметивший, что на женщинах не было украшений.
Во дворе они нашли топившийся очаг, блюдо с готовым кускусом, веретено с намотанной на него шерстью и небольшой пустой сундучок, крышка которого была сорвана. На галерее лежало тело мужчины с головой и руками, свисающими с террасы, застигнутого при попытке к бегству после сопротивления, которое, наверное, и вызвало резню. Мириам, умирая, выронила пуговицу, сорванную с мундира убийцы.
— Вот она, — сказал лейтенант и показал ее мне.
Зная лейтенанта, я не удивился тому, что он придает такое значение этой реликвии.
Когда все трупы зарыли, в городе остался лишь гарнизон в тысячу двести человек. Выжившие в этом пекле арабы, бежали и рассеялись на Юге. Шериф, которому как-то удалось спастись, бежал только на следующую после штурма ночь. Раненный — многие сначала считали его убитым, — он совершил переход из Лагуата в Уарглу. Женщины, дети — все покинули родину. Даже собаки, обезумевшие, лишившись хозяев, оставили город и больше не возвращались. На некоторое время здесь воцарилась ужасающая пустота, более грозная, чем соседство враждебного и едва сдерживаемого населения. В первый же вечер неизвестно откуда налетели тучи ворон и грифов. До сражения тут вовсе не было этих мерзких птиц. В течение месяца они летали над городом, как над бойней, в таком огромном количестве, что приходилось неоднократно устраивать их отстрел. Наконец пожиратели падали убрались прочь сами. Но ружейная пальба, последовавшая за грохотом осады, нарушила спокойствие садов, откуда улетели, не выдержав шума, тысячи пальмовых голубей; таким образом, опустел и оазис. Охоту запретили, и теперь много горлиц вернулось. Уцелело среди общей шумихи несколько одиноких грифов, которые остались жить на восточных возвышенностях, словно в ожидании новой добычи.
Город заселяется вновь, но очень медленно. Возвращающиеся жители устраиваются в нижних кварталах. Они стараются не шуметь и занимать как можно меньше места. На все конфискованное имущество временно наложен секвестр. Из огромной военной добычи — ковров, оружия, украшений, — обильной, но, надо признаться, не слишком ценной, в Лагуате не осталось почти ничего, даже в руках победителей. Все дома, от самого бедного до самого богатого, пусты; все говорило о том. что население оставило этот город.
— По совести, они неплохие люди, — говорил мне лейтенант, указывая на группы арабов, которые поднимались с земли при нашем приближении и почти тепло приветствовали нас. — Они уже не способны открыто возмущаться, но еще могут вредить.
Вы видели вечерние улицы? Во Франции их назвали бы разбойничьим притоном. У нас мстят сразу же или забывают обиду; тут все по-другому, не знаешь, как долго может таиться злоба. Глядя на арабов, можно подумать, что они не способны помнить, но не поручусь, что в один прекрасный день им не захочется свести счеты и получить несравненное удовольствие, набив мне живот камнями или содрав с живого кожу, чтобы натянуть ее на барабан. Пока что: господь написал, Сиди-эль-Хадж-Айка объявил.
Июнь 1853 года
Как все города в пустыне, Лагуат построен по простому плану, смысл которого в сокращении свободного пространства ради увеличения тени. Это лабиринт улочек, проходов, тупики, фундуки, окруженные аркадами. В густой сети тесных переулков, где тщательно старались увеличить количество поворотов, чтобы оставить меньше шансов солнцу, существуют только две прямые улицы, служащие главными артериями движения: одна — на севере, другая — на юге.
Та, о которой я хочу рассказать, начинается у Баб-эш-Шерги и ведет к Баб-эль-Гарби, пересекая город с востока на запад приблизительно в средней части холма, она одновременно отделяет верхний город от нижнего и объединяет их. Узкая, ухабистая улица вымощена белым камнем, сверкающим под полуденным солнцем. Надо обладать дерзостью арабских всадников, чтобы пустить по ней лошадь в галоп, а когда, не дай бог, сталкиваешься с караваном верблюдов, приходится либо поворачивать назад, либо пролезать на четвереньках между ног животных, либо ждать в дверном проеме, пока караван пройдет, что иногда может продолжаться целый час, хотя в нем бывает не более трех десятков тяжело навьюченных животных. Легко отличить по повадке верблюдов из кочевых племен, никогда не видавших города. Они настороженно оглядывают высокие стены и, если случится задеть их, страшно пугаются. Зачастую верблюд, возглавляющий караван, отказывается идти вперед и замирает, дрожь пробегает по всему каравану, испуганные животные жмутся друг к другу, сбиваются в кучу, улица оказывается не просто перегороженной, а запруженной на значительном участке, и перед вами возникает непреодолимое препятствие, ощетинившееся ногами и торчащими в разные стороны головами, к которому невозможно без страха приблизиться. Слышны крики и рев, доносятся стоны и жалобное мычание. Представь теперь, что происходит под сводами, когда встречаются два каравана.
Эта улица к тому же еще и торговая, чуть ли не единственная, где открыты лавочки, кофейни, мастерские галантерейных изделий, магазинчики тканей и портновские заведения, которые содержат мзабиты. Кроме того, в самых глухих уголках прячутся узкие, задымленные лавчонки, где худые старики с острыми бородками раздувают угли ручными мехами и бьют молотками по наковаленкам, зажатым между пятками, выделывая мелкие металлические вещицы вроде свинцовых солдатиков. Эти старики очень грязны, на головах у них черные тюрбаны; заметь, ни один араб не присядет возле них. Их жены покрывают голову яркими, пестрыми платками, некоторые из них красивы и печальны, но надо признать, лишь очень отдаленно напоминают библейскую Рахиль.
Эти крошечные мехи вроде кузнечных, наковальни в два пальца шириной, горстка металлических опилок в глиняных чашечках — вот и все оборудование для изготовления украшений: гребней, ручных браслетов из нечистого серебра, филигранных застежек для ожерелий, булавок для хаиков.
Мзабиты, как и евреи, занимаются торговлей в этой стране, где торговля и кустарное производство считаются равно презренными занятиями. Как и евреев, их легко узнать по внешнему облику: цвет лица, как у мавров, красивые глаза, округленный овал лица, небольшая полнота, которая изобличает породу торговцев и лавочников, обосновавшихся в городе. Мзабитов упрекают в том, что они предпочитают торговлю войне и занимаются ростовщичеством. Они вежливы и общительны с иностранцами. В других районах и в крупных центрах, где торговля в почете, их считают очень честными, и все сменявшие друг друга правители предоставляли им привилегии. Мы в этом отношении лишь последовали политике турок. Впрочем, соотечественников моего друга Бакира, мзабитов, арабы называют евреями пустыни.