Оглянись на пороге
Шрифт:
Ирина не понимала, хороша или плоха группа «Вервольфы», представившая на суд зрителей ряд заслуженных и проверенных годами мировых хитов, а также несколько своих новых песен. Забыв о своем ужине, она впилась взглядом в фигуру Димы, впитывая его голос, как губка.
Он был хорош. Явно лучше всей этой самодеятельности, явно заслуживающий гораздо большего, чем просто быть одним из многих, и это было очевидно. Ирина не заметила, как пролетел час, и с удивлением отметила, что немузыкально подпевает ему, в голос, не стесняясь, благо динамики все заглушали.
Дима явно пытался разыскать
Под занавес, когда группа уже поклонилась и нерешительно замерла у края сцены, Дима вдруг вышел вперед и громко сказал в микрофон:
— А сейчас премьера. Эту песню я посвятил женщине, которая стала мне очень дорога.
Упыри и ведьмы одобрительно загудели.
Ирина ощутила, как ее кожу вдруг словно ожгло огнем. Она притихла и уставилась на сцену, где он, под гитару, один, затянул балладу, уводя звуками тембра куда-то под потолок, утыканный пластиковыми светящимися тыквами.
…Разлилось Волчье озеро,
Манит к себе глубинами.
Пойду я поздним вечером
На это место гиблое…
Услышав эти слова, Ирина застыла, чувствуя, как в спине, покореженной много лет назад, шевельнулась застарелая боль, впиваясь цепкими щупальцами в позвоночник, царапая и скручивая проволокой. Она задышала, чувствуя, как из глаз брызнули слезы.
Черт побери… Как он угадал? Как?
Конечно, это было совпадение, да и озеро в его интерпретации было не Лебединым, а Волчьим, что уж очень совпадало с его фамилией, но в ее голове замелькали картинки декорации заснеженного пруда, трепещущей Одетты и принца Зигфрида, бьющегося в смертельной схватке с колдуном Ротбартом. И в умирающем принце Ирина вдруг узнала Димку, нелепо вытянувшегося на снегу, где расползалась багровая лужа.
Ей показалось, что на ней белая, забрызганная кровью пачка и даже руки вымазаны вязкой красной мокротой. Несыгранная роль вдруг навалилась, словно стена, да так, что Ирину едва не вытошнило прямо на пол. Слова баллады, исполняемой этим «песочным» голосом, и в самом деле были простенькими, но нельзя же требовать от песни какой-то стихотворной глубины? Но даже этот текст, который вряд ли по большому счету тянул на стихи, казался жутковатым и почему-то пророческим, с холодными отголосками грядущей беды.
…Тону я в Волчьем озере,
И некому спасти.
За все, что мы не прожили,
Заранее прости….
Эти слова показались пророческими. Но она, как только Дима закончил петь, нашла в себе силы улыбнуться и даже помахала, когда, поклонившись, он вытянул руку к ней. Зрители оборачивались, пытаясь разглядеть в темноте ту, которой была посвящена эта песня.
Когда он пришел к столику, Ирина уже успокоилась. Она не хотела ничего слышать, мечтая забиться в свою нору: тихую, уютную, без мечущихся по углам упырей, пьяно хохочущих и тискающих ряженых девчонок.
— Пойдем? — бодро предложил Дима. — Или тут еще побудем?
— Пойдем, пожалуй, — слабо улыбнулась она и показала пальцами на динамики. — Очень громко!
Пара медленно двинулась по коридору. Подгулявшие приведения в размазанном гриме ободряюще хлопали Диму по плечу, и ему, без всякого сомнения, нравилось внимание первой настоящей публики. Интерес, надо признать, не слишком явный. Народу в коридоре было немного, да и узнавали далеко не все. Она, шагая рядом, чувствовала себя несколько неловко, но мужественно улыбалась, подобрав платье, чтобы не мести шлейфом мусор.
Улыбка с ее лица сползла почти у выхода в вестибюль. Там, по-кавалеристски раздвинув ноги, стояла обряженная в черный балахон Вера.
Наверное, она хотела сказать что-то иное, но когда увидела Ирину, ее рот повело в сторону. Вера вдруг задрала один рукав до самого локтя, во второй руке блеснул нож.
— Дима, это все для тебя! — крикнула она и полоснула по матово-белой коже, из которой вниз почти сразу заструилась густая, вишнево-черная кровь.
Наверное, если б имелась возможность прокрутить назад ржавую шестеренку Хроноса, она все сделала бы по-другому, без нарочитого, ненужного пафоса и этих жертв, никому, по сути, ненужных. И, что куда обиднее, совершенно неэффективных.
Если б еще соображать в тот момент…
Вера, сгорбившись, сидела в кабинете врача, баюкала забинтованную руку и на доктора поглядывала с плохо скрываемым раздражением. Тот, заполнявший ее карточку, был совершенно неинтересным: лысым, со смешными эльфийскими ушами, заостренными сверху, мешками под глазами и волосатыми руками. Под халатом был виден толстый свитер ручной вязки, достаточно старый и немодный, но, очевидно, очень теплый. В кабинете было прохладно, по ногам пробегал сквозняк, и Вера отчаянно тряслась — то ли от холода, то ли от нервов.
— Ну, уважаемая, — брезгливо спросил доктор, — и для чего вы это сделали?
— Сделала — что?
Доктор ткнул шариковой ручкой в бинт.
— Вот это. Несчастная любовь? Или по пьяни?
— Что вы себе позволяете? — возмутилась Вера. — Я что, похожа на неврастеничку, готовую резать вены ради мужиков?
— А ради чего вы это сделали?
— Ничего я не делала, — с отвращением произнесла она. — Ужинала, меня толкнули, нож соскользнул. Случайность.
— Да-да, — согласно закивал врач. — Причем неудачно так: три раза по венам. И главное — ровненько так, параллельно. А когда перевязывали, вы брыкались, даже кусались. Это тоже, наверное, случайность?
— Вы лично видели? — съязвила она.
— Свидетели рассказали.
— И где они сейчас, эти свидетели? — поинтересовалась Вера сладким голосом. Врач посуровел.
— Милая, мне тут с вами в бирюльки играть некогда. Вижу, вы в себя уже пришли? Тогда сейчас отказ от госпитализации подпишете — и домой, баиньки. А будете хамить, я быстро бригаду вызову, и поедете среди ночи в дурку.
— С чего бы?
— С того. Самоубийц на учет ставят, шоб вы знали.
Учитывая, что написано в ее истории болезни, эта новость у Веры энтузиазма не вызвала. Да и на работе непременно узнают, и тогда засмеют, как пить дать.