Огнем и мечом. Часть 1
Шрифт:
– Столько же пистолеты ваших милостей войны знают, сколько монашки мужчин; одежда на вас свежая и лавандой надушенная, однако же, хоть оно и превосходный запах, я на всякий случай в первой битве постараюсь от ваших милостей с наветренной стороны держаться. Ой! Кто чеснока воинского не нюхал, не знает, какая оным слеза вышибается! Нет, не принесет женка с утра пива подогретого или полевки винной. Дудки! Похудеют животы ваших милостей, высохнете вы, как творог на солнце. Уж поверьте мне! Опыт! Опыт – всему основа! Да, бывали мы в разных переделках! Не одно знамечко захватили! Но вот тут должен я заметить вашим милостям, что никакое другое мне так тяжело не досталось, как то – под Староконстантиновом. Черти бы побрали запорожцев этих! Семь потов, доложу я вам, милостивые государи, с меня сошло, прежде чем я за древко схватился. Спросите пана Скшетуского, того самого, который Бурдабута прикончил; он все это собственными глазами видел и просто восхищался. Да и теперь, скажем, крикните у казака над ухом: «Заглоба!» – увидите, что будет. Э! Что говорить-то с вашими милостями! Вы же только muscas [130] на стенках мухобойкой били, а более никого.
130
мух (лат.).
– Как же оно было? Как же? – спрашивала молодежь.
– А вы, судари мои, хотите, видно, чтобы у меня язык от разговоров перегрелся, словно ось тележная?
– Так смочить надобно! Вина сюда! – восклицала шляхта.
– Разве что! – отвечал пан Заглоба, и, довольный, что нашел благодарных слушателей, рассказывал все ab ovo [131] , от путешествия в Галату и побега из Разлогов аж до захвата знамени под Староконстантиновом. Они же слушали с разинутыми ртами, разве что ворча по временам, когда, прославляя собственную удаль, он чересчур насмехался над их неопытностью, но всякий день все равно приглашали и поили на новой какой-нибудь квартире.
131
с самого начала (лат.).
Вот как в Збараже развлекались весело и шумно, а старый Зацвилиховский и прочие серьезные люди удивлялись, отчего князь так долго снисходительствует к таковому беспутству. Он же безвыходно находился у себя, видно намеренно попустительствуя воинам, дабы перед грядущими сражениями вкусили всяческих удовольствий. Тем временем приехал Скшетуский и сразу словно в водоворот окунулся, словно бы в кипяток какой. Хотелось тоже и ему досугом в обществе друзей своих воспользоваться, но куда больше хотелось ему в Бар, к возлюбленной, поехать и все былые горести, все опасения и терзания в ее сладостных объятиях забыть. Посему, не мешкая, пошел он ко князю, чтобы отчитаться о походе к Заславу и получить разрешение на поездку.
Князя нашел он изменившимся до неузнаваемости. Скшетуский прямо ужаснулся виду его, сам себя в глубине души вопрошая: «Тот ли это вождь, коего я под Махновкой и Староконстантиновом зрел?» – потому что перед ним стоял человек, согнувшийся под бременем забот, со впалыми глазницами и запекшимися губами, словно бы тяжкою какой-то внутреннею болезнью снедаемый. Спрошенный о здоровье, князь коротко и сухо ответил, что здоров; рыцарь же более спрашивать не посмел. Поэтому, отчитавшись о походе, он сразу же попросил разрешения оставить хоругвь на два месяца, чтобы обвенчаться и отвезти жену в Скшетушев.
Услыхав это, князь словно бы ото сна пробудился. Присущая ему доброта осветила угрюмое до сих пор лицо, и, прижавши Скшетуского к груди, он сказал:
– Конец, значит, муке твоей. Поезжай, поезжай! Да благословит тебя Бог! Сам бы я хотел быть на твоей свадьбе, ибо и у княжны, как у дочери Василя Курцевича, и у тебя, как у друга, в долгу, но в нынешние времена мне даже и думать нельзя о поездке. Когда ты отбыть собираешься?
– Да хоть сегодня, ваша княжеская милость!
– Тогда – лучше завтра. Одному ехать не следует. Я пошлю с тобою триста Вершулловых татар, чтобы довезти ее в безопасности. С ними быстрее всего доедешь, а понадобятся они тебе, потому что шайки вольницы повсюду рыщут. Дам я тебе и письмо к пану Енджею Потоцкому, но пока напишу, пока придут татары, пока ты, наконец, отправишься, вечер утром обернется.
– Как ваша княжеская милость прикажет. Еще смею просить, чтобы Володыёвский и Подбипятка со мною поехали тоже.
– Пожалуй. Приходи завтра под благословение и попрощаться. Хочется мне и твоей княжне какой-нибудь подарок послать. Благородная это кровь. Будьте же счастливы, ибо достойны друг друга.
Рыцарь уже был ниц и обнимал колени возлюбленного военачальника, повторявшего:
– Дай Бог тебе счастья! Дай Бог тебе счастья! Приходи же завтра!
Однако рыцарь с коленей не вставал и не уходил, словно бы намереваясь просить еще о чем-то. Наконец он воскликнул:
– Ваша княжеская милость!..
– Ну, что у тебя еще? – мягко спросил князь.
– Ваша княжеская милость, прости мою дерзость, но… сердце у меня разрывается… И только от горести этой великой спросить я осмеливаюсь: что с вашей княжеской милостью? Заботы ли угнетают или хворость какая?
Князь положил ему руку на голову.
– Тебе этого знать незачем! – сказал он с теплотою в голосе. – Приходи же завтра!
Пан Скшетуский встал и с тяжелым сердцем вышел.
Вечером пришел на его квартиру старый Зацвилиховский, а с ним – маленький пан Володыёвский, пан Лонгинус Подбипятка и пан Заглоба. Все собрались за столом, и тотчас же появился Редзян, неся кубки и бочонок.
– Во имя отца и сына! – закричал пан Заглоба. – Что я вижу? Отрок вашей милости воскреснул!
Редзян приблизился и колени ему обнял.
– Не воскреснул я, но и не умер вашей милости благодаря.
А пан Скшетуский добавил:
– И к Богуну потом на службу переметнулся.
– Значит, завелась у него в пекле протекция, – сказал пан Заглоба, а затем, обратившись к Редзяну, сказал: – Вряд ли ты на службе той много удовольствия получил, на же тебе талер во утешение.
– Покорнейше благодарю вашу милость, – молвил Редзян.
– Он! – воскликнул пан Скшетуский. – Да это же плут каких поискать! Он же у казаков добычу скупал, а что у него имеется, того бы мы вдвоем с вашей милостью купить не смогли, даже если бы ты, сударь, все свои поместья в Турцех продал.
– Вон оно что! – сказал пан Заглоба. – Владей же себе моим талером и расти, милое деревце, ибо если не для Господней муки, то хотя бы для виселицы сгодишься. С виду он малый порядочный. – Здесь пан Заглоба ухватил Редзяново ухо и, легонько дергая за него, продолжал: – Люблю плутов, а потому предсказываю что выйдет из тебя человек, если скотом не станешь. А как тебя там твой господин, Богун, поминает, а?
Редзян усмехнулся, ибо ему польстили и слова, и ласка, а затем сказал:
– О ваша милость, а уж как вашу милость он вспомнит, так просто искры зубами высекает.
– Пошел к дьяволу! – внезапно разгневавшись, воскликнул Заглоба. – Будешь еще тут всякий вздор молоть!
Редзян вышел, а за столом завязалась беседа о завтрашнем путешествии и о неописуемом счастии, каковое ожидает пана Яна. Мед вскорости исправил настроение пану Заглобе, и тот сразу же стал прохаживаться насчет пана Скшетуского и про крестины намекать, а то и о пылких чувствах пана Енджея Потоцкого к княжне рассказывать. Пан Лонгинус вздыхал. Все потягивали мед и пребывали в приятном настроении. Но вот наконец разговор пошел о военной ситуации и о князе. Скшетуский, около двух недель отсутствовавший в лагере, спрашивал: