Огнем и мечом. Часть 1
Шрифт:
Обширное пространство за валами, тянувшееся до первого ряда окопов, вырытых еще региментариями, тоже было усеяно телами павших. Ям и канав тут было еще больше, и через каждые полсотни шагов стояли земляные прикрытия, в темноте похожие на стога сена. Но и землянки эти были пусты. Повсюду царила мертвая тишина, ни огонька, ни живой души – лишь бездыханные тела там, где был когда-то майдан.
Пан Лонгинус шел вперед, шепча молитву за души полегших. Шумы польского лагеря, сопутствовавшие ему вплоть до вторых валов, затихали, терялись в отдалении, покуда не замерли совершенно. Рыцарь остановился и в последний раз посмотрел назад.
Но разглядеть он почти уже ничего не смог, потому что огней в лагере не было вовсе; одно лишь оконце в замке тускло мерцало, словно звездочка, которая то покажется, то спрячется за облаками, словно светлячок в ночь на Ивана Купалу, вспыхивающий и гаснущий попеременно.
«Братья мои, увижу ли вас еще в жизни?» – подумал пан Лонгинус.
И тоска тяжелым камнем легла на сердце, стеснила дыханье. Там, где дрожит этот мерцающий огонек, – свои, близкие: князь Иеремия, Скшетуский, Володыёвский, Заглоба, ксендз Муховецкий; там его любят и готовы защитить, а здесь ночь, пустота, мрак, недвижные тела под ногами, вереницы душ и впереди стан проклятых кровопийц, враги, не знающие состраданья.
Еще тяжелее сделался камень на сердце – не под силу даже нашему исполину. И в душу пана Лонгинуса закрались сомнения.
Бледная тень тревоги прилетела из темноты и принялась нашептывать в ухо: «Не пройдешь, невозможно это! Возвращайся, пока не поздно! Выстрели из пистолета, и целая хоругвь бросится тебе на помощь. Через таборы эти, промежду дикого люда никогда никому не пройти…»
Польский лагерь, изо дня в день осыпаемый пулями, где царили голод и смерть, а воздух был пропитан трупным зловоньем, в тот миг показался пану Лонгину тихой и безопасной гаванью.
Друзья ни словом не попрекнут его, если он вернется. Он скажет, что предприятие это превосходит людские силы, и они сами, послушав его, не пойдут и не пошлют никого другого – и далее станут ждать милости Господней и королевской.
А если Скшетуский пойдет и погибнет?
«Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Все это искус сатанинский, – подумал Лонгинус. – Смерть принять я готов, а ничего горше меня не постигнет. Это дьявол насылает страх на слабую душу; мертвые тела, мрак, пустыня – сатана ничем не погнушается».
Неужто рыцарь позором себя покроет, славу свою позволит запятнать, обесчестит доброе имя – войско от гибели не спасет, пренебрежет венцом небесным? Нет, никогда!
И пошел дальше, вытягивая пред собою руки.
Вдруг опять ему послышался глухой шум, но уже не из польского стана, а с противной стороны – неясный пока, но густой и грозный, будто в темном лесу внезапно зарычал медведь. Однако тревога уже оставила душу пана Лонгина, тоска более не стесняла груди, а уступила место сладостным воспоминаниям о близких, и тогда, словно в ответ на угрозу, надвигающуюся из табора, он еще раз повторил в душе: «И все ж я пойду».
Спустя еще несколько времени он оказался на том самом побоище, где в день первого штурма княжеская конница разбила янычар и казаков. Дорога здесь выровнялась, меньше попадалось рвов, ям, землянок, и почти совсем не стало трупов – казаки успели прибрать тела павших в первых сражениях. И светлее немного сделалось, так как никакие препятствия не застили теперь пространства. Поле отлого спускалось к югу, но пан Лонгинус сразу свернул круто, намереваясь проскользнуть между западным прудом и казацким станом.
Теперь он шел быстро, без задержек и уже, казалось, достиг границы табора, когда новые звуки заставили его насторожиться.
Рыцарь тотчас остановился и после недолгого ожидания услышал приближающийся топот и фырканье лошадей.
«Казацкий дозор!» – подумал он.
Тут слуха его достигли людские голоса, и он стремглав кинулся вбок, а нащупав ногой первую же неровность почвы, упал на землю и замер, вытянувшись во весь рост, сжимая в одной руке пистолет, а в другой меч.
Между тем всадники подъехали еще ближе и наконец совершенно с ним поравнялись. Было так темно, что он не мог их пересчитать, зато слышал каждое слово из разговора.
– Им тяжко, но и нам не легче, – говорил какой-то сонный голос. – А сколько добрых молодцев грызет землю!
– Г о с п о д и! – отозвался другой голос. – Говорят, король недалече… Что с нами будет?
– Хан разгневался на нашего б а т ь к а, а татары грозятся нас повязать, коли больше некого будет.
– И на выгонах с нашими сцепляются то и дело. Б а т ь к о заказал в ихние коши ходить – кто пойдет, обратно не ворочается.
– Говорят, среди торговцев, что за войском идут, переодетые ляхи есть. Чтоб уж ей конец пришел, войне этой!
– Пока только хуже стало.
– Король с ляшской ратью близко – вот он самый страх-то!
– Эх, то ли дело на Сечи – спал бы сейчас и забот не ведал, а тут шастай по ночам, как с i р о м а х а.
– А здесь и впрямь, верно, с i р о м а х и водятся: эвон как храпят кони.
Голоса помалу отдалялись и наконец совсем не стали слышны. Пан Лонгинус поднялся и пошел дальше.
Зарядил дождичек, мелкий, как осенняя морось. Сделалось еще темнее.
Слева от пана Лонгина, верстах в двух, сверкнул слабенький огонек, потом второй, третий, десятый. Теперь уже ясно было, что он на краю табора.
Огоньки были неярки и редки – видно, в лагере все уже спали, может, кое-где только пили либо стряпали еду на завтра.
– Благодарение Господу, что я после штурма и вылазки вышел, – сказал себе пан Лонгинус. – Устали они, должно быть, смертельно.
Едва он так подумал, вдалеке снова послышался конский топот – второй дозор ехал навстречу.
Земля в том месте оказалась более горбиста, потому и спрятаться было легче. Караульщики проехали так близко, что чуть не зацепили пана Лонгина. К счастью, лошади, привыкшие к лежащим вокруг телам, не испугались. Лонгинус пошел дальше.