Огненный омут (Дикое сердце)
Шрифт:
Далмаций невольно проникся эти чувством, словно что-то дрогнуло внутри, буквально осел на колени, молитвенно сложил руки. Религия для этого вояки в сутане была чем-то, о чем он, отягощенный мирскими заботами, забывал, как, носясь в седле, пропускал проведение службы. Она словно всегда находилась у него за спиной, но он забывал оглядываться. Сейчас же он проникся верой.
– Боже, всеблагой и правый, всякого зрит твое око… Помилосердствуй! О, великий и всемогущий, преклонись ко мне!..
И когда грянул хор, поп подхватил третий псалом Давида, который тот
Рядом закашлялся калека. Кашлял долго, и этим словно вывел Далмация из религиозного транса. «Боже, сколько мне еще надо сделать. Боже, помоги мне!»
Он встал, широко осенив себя ладонью, вышел боковым приделом, переступая через ноги верующих, через тела больных и калек. Запахи толпы смешивались с ароматами курений, гной больных – со смазкой оружия вооруженных вавассоров. Далмаций почти дошел до ризницы, из-за колонны сделал знак епископу. Тот двигался величественно, важно, передал серебряную дарохранительницу клеврету. Весь в усыпанной каменьями ризе, в невысокой раздвоенной посредине митре с драгоценным ободком, обвивающим чело, подошел, опираясь на высокий посох.
– Негоже вам отрывать меня, Далмаций. Люди готовы, и ко времени вергилии [50] черная Мадонна в покрывале предстанет пред очи верующих.
– Очень хорошо, преподобный. Однако Мадонну можно вынести на стену, дабы и язычники узрели ее. Ибо они уже готовы к штурму и завтра нам необходимо чудо Пречистой, чтобы удержать их.
Гвальтельм странно поглядел на аббата.
– Христиане чтут и верят в свою святыню. Как и я, недостойный. Однако эти варвары… Что для нехристей наши святыни?
50
Вергилия – раннее утреннее богослужение.
Греховные слова для иерарха церкви, однако Далмаций согласно кивнул, почти машинально потрогал повязку на лбу.
– Святыня необходима для христиан. Она укрепит их дух и веру. А для язычников мы покажем их рыжую красотку. Пусть сам Роллон увидит, что ждет мать его наследника, ежели он не отступит. Я лично буду идти за ней, направив копье ей в спину. Они уже знают, что я велел казнить людей, и поймут, что меня ничто не остановит. Рискнет ли Роллон своей шлюхой, если поймет, что ей угрожает? Ведь ради нее он готов на все. Ну а если не выйдет… Если меня снимут стрелой, то пусть за меня докончит дело разноглазая язычница и пронзит рыжую острым наконечником. Она не дрогнет!
В его словах были усталость и решительность. Гвальтельм поглядел на него с невольным уважением. Понимал: то, что задумал аббат, может сработать, как и понимал, чем рискует Далмаций, вызывая на себя гнев Роллона.
– Да будет с нами милость небес. Я велю Дуоде, чтобы она приготовила Эмму.
Эмма спала, когда ее растолкали и велели собираться. С удивлением глядела на епископа. Вчера он был сам не свой из-за болезни сына. Сейчас же собран, сосредоточен. Велел Дуоде обрядить
– А косы не заплетай. С такой гривой она будет заметнее.
Он вышел, решительный, собранный. Дуода, сама еще сонная и измученная переживаниями за сына, ничего не понимала. Послушно одела молодую женщину в белое платье, расчесала ей волосы. Эмма чутко прислушивалась к шуму города – колокола звучали звонко и торжественно. Когда совсем рассветет, опять будут бить в стену тяжелые камни, и она будет вздрагивать от каждого удара и ожидать то ли освобождения, то ли известия о новых смертях.
Она совсем измучилась за последнее время. Казнен ее друг Бьерн, и эта рана болью утраты еще кровоточит в душе. Ги болен, и тревога за него гнетет. И ноет в сердце тоска за сына, давит напряжение за судьбу Ролло. Да, теперь ей совсем не до смеха, не до веселья. Забытая лира одиноко лежит в углу, а сама Эмма и не припомнит, когда в последний раз улыбалась.
Явился Далмаций, оглядел ее и довольно кивнул. Сам в чешуйчатой кольчуге поверх сутаны, на голове – яйцевидный шлем с широким наносником, словно делящим лицо надвое. Глаза воспалены, на щеках – двухдневная щетина.
– Идем, Птичка. Сегодня многое решится как для тебя, так и для нас.
Эмма еще ничего не понимала. На аббата глядела затравленно, с ненавистью. Он грубо толкнул ее к выходу. Прежней учтивостью не пахло и в помине. Появилась стража. Эмма вздрогнула, увидев среди своих охранников Снэфрид. У той было невозмутимое лицо, но рот так и змеился в подобии улыбки.
Тут Эмма запротестовала, стала требовать объяснений, грозиться, что пожалуется герцогу. Тщетно. Далмаций и бровью не повел, когда Снэфрид навела на Эмму острие меча и кивком головы указала на калитку в ограде сада.
В предутренней мгле гудели колокола. Эмма замерла, увидев, что площадь перед собором полна народу. Разносилось церковное пение, и люди падали на колени, рыдали, протягивая куда-то руки. Эмма сама опустилась на колени, когда увидела процессию со статуей Мадонны. Она была такой крошечной – чуть больше трех локтей, темной, с чеканным профилем, как у римских статуй. И прекрасной. Белое покрывало ниспадало с ее темного образа и, казалось, от него нисходит сияние. Чуть покачиваясь, она плыла на носилках, какие с величайшей осторожностью несли одетые в белые одежды клевреты. Дьяки размахивали дымящимися кадильницами, слышалось пение «Богородица, Дева, радуйся!».
Картина казалась необычно величественной. В предутренней мгле, где еще в руках многих горели факелы, была видна запрудившая площадь толпа: люди сидели на крышах, выглядывали из окон, облепили каждую выпуклость на фасадах домов. Многие плакали и находились точно в трансе. И даже когда послышался удар каменной глыбы в крепостную стену, никто словно бы и не обратил внимания. Люди уже привыкли к этим ударам, да к тому же их ничего не могло оторвать от святыни.
Процессия медленно описала круг по площади и двинулась меж фасадов домов в сторону башни ворот. Эмма почувствовала резкий толчок в спину.