Огненный столп

Брэдбери Рэй Дуглас

Какой-то маленький мальчик бежал по улице, а за ним – шестеро других. Они выли, верещали и кувыркались в листьях на темной и холодной октябрьской траве. Лэнтри следил за ними несколько минут, потом обратился к одному из мальчиков, который тяжело дышал, как будто надувал дырявую бумажную сумку.

– Эй! – сказал Лэнтри. – Устанешь.

– Конечно, – ответил мальчик.

– Ты можешь сказать мне, почему на улицах так мало фонарей?

– А почему вы спрашиваете?

– Я учитель и хочу проверить, знаешь ли ты, – сказал Лэнтри.

– Ну, хорошо, –

ответил мальчик. – Их мало, потому что они не нужны.

– Но ведь ночью становится темно.

– Ну и что?

– Не боишься? – спросил Лэнтри.

– Чего?

– Темноты.

– Ха! Ха! Ха! А почему я должен ее бояться?

– Видишь ли, – сказал Лэнтри, – спускается мрак, становится темно. Фонари придумали затем, чтобы рассеивать этот мрак и отгонять страх.

– Это смешно. Фонари ставят для того, чтобы видеть, куда идешь. Вот и все.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю, – сказал Лэнтри. – Может, ты хочешь сказать, что мог бы всю ночь просидеть на пустой площади и ничего бы не боялся?

– Чего?

– Чего, чего! Темноты!

– Ха! Ха! Ха!

– Пошел бы на гору и сидел бы там всю ночь в темноте?

– Конечно.

– И мог бы остаться один в пустом доме?

– Ясно.

– И не боялся бы?

– Да нет же.

– Ты маленький лгунишка!

– Прошу не называть меня этим гадким словом! – крикнул мальчик.

Это было действительно обидное слово. Пожалуй, самое. Но это маленькое чудовище разозлило Лэнтри.

– Слушай, – сказал он, – посмотри мне в глаза…

Мальчик посмотрел.

Лэнтри оскалил зубы, вытянул руки, скрючил пальцы и скривился в чудовищной гримасе.

– Ха! Ха! Ха! Какой вы смешной!

– Что ты сказал?

– Что вы смешной. Сделайте еще раз так же, сэр. Эй! Ребята, идите сюда! Этот мистер делает такие смешные вещи! Сделайте еще раз то же самое, а? Ну, пожалуйста!

– Обойдетесь. Спокойной ночи! – И Лэнтри удалился.

– Спокойной ночи! – закричал мальчик. – И помните о темноте!

Все это от глупости, вульгарной бессмысленной глупости, за которую не приходится расплачиваться. Никогда в жизни он не видел ничего подобного! Воспитывать детей безо всякого воображения! Как можно радоваться детству, если ничего не выдумывать?

Он перестал бежать, замедлил шаги и в первый раз начал сам себя анализировать. Он потер лицо ладонью, заметил, что стоит на улице между перекрестками, почувствовал страх и направился на угол, где горел фонарь.

– Так лучше, – сказал он, вытягивая руки, словно хотел согреть их у огня.

Он прислушивался, но услышал лишь короткие трели сверчков. Потом донеслось слабое шипение огня: небо прочертила ракета. Такой звук мог бы издавать фонарь, освещающий все вокруг.

Он прислушался к голосам своего тела и впервые осознал, что в этом есть что-то странное. Оттуда не доносилось ни звука. Он не слышал шелеста воздуха в ноздрях и в груди. Его легкие не втягивали воздух и не выдыхали двуокись углерода – они бездействовали. Теплый воздух не касался волосков в ноздрях. Странно. Забавно. Звуки, которых вообще не слышно при жизни – дыхание, питающее тело – и все же, как сильно их не хватает, когда оно мертво.

Звуки эти он слышал только в долгие ночи, когда он засыпал на дежурстве, а потом просыпался, прислушивался и сначала слышал тихий вдох носом, а потом глухой и глубокий красный шум крови в висках и ушах, в горле и ноющих болящих суставах, теплых бедрах и в груди. Все эти ритмы исчезли. Нет пульса ни в горле, ни на запястьях, грудь не вздымается. Нет шума крови, бегущей вверх и вниз, вокруг и вглубь. Теперь все было так, словно он снял трубку отключенного телефона.

И все же он живет, точнее, двигается. Как же так вышло?

Из-за одной единственной вещи.

Ненависти.

Она – его кровь, она кружит вверх и вниз, вокруг и вглубь, вверх и вниз, вокруг и вглубь. Она – его сердце, которое, хоть и не бьется, но все же теплое. Он весь… что? Злость. Зависть. Они сказали, что он больше не имеет права лежать в своем гробу, на кладбище. А он очень хотел. Ему никогда не хотелось снова встать и идти. Все эти века ему хватало того, что он лежал в глубокой могиле и сознавал, хотя и не чувствовал физически тиканья миллионов жуков-будильников вокруг, кружения земляных червей, похожих на клубящиеся мысли.

Но вот пришли они и сказали: «Вылезай и поди в печь!» А это самое худшее, что можно сказать человеку. Ему нельзя приказывать. Если сказать ему, что он мертв, ему захочется жить. Если сказать, что вампиров не существует, он захочет стать вампиром просто так, из принципа, назло. Если ему сказать, что мертвый человек не может ходить, он наверняка опробует свои ноги. Если кто-нибудь скажет, что никто больше не убивает, он убьет. И именно он стал воплощением невозможного. Это они вызвали его к жизни своими делами и невежеством. О, как же они ошиблись! Это нужно им доказать, значит, быть по сему! Они говорят, что солнце и ночь одинаково хороши, что во мраке нет ничего плохого…

– Темнота – это страх! – вполголоса крикнул он маленьким домикам. – Вы должны бояться! Слушайте! Было так всегда! Слушай, ты, уничтоживший Эдгара Аллана По и чудесного Лавкрафта, и ты, что сжег карнавальные маски, и ты, что уничтожил человеческие головы из высушенных тыкв! Я превращу ночь в то, чем она когда-то была, против чего человек защищался, строя свои освещенные города и плодя бесчисленных детей!

И как бы в ответ ему низко пролетела ракета, волоча за собой султан огня. Лэнтри сжался и заскулил.

– 4 –

До городка Сайнс-Порт было всего девять миль, и он явился туда перед рассветом. Но и это было подозрительно. В четыре утра какой-то серебряный жук остановился около него на дороге.

– Хэлло! – крикнул мужчина из машины.

– Хэлло, – устало ответил Лэнтри.

– Куда это вы идете пешком? – спросил мужчина.

– В Сайнс-Порт.

– А почему не едете?

– Я люблю ходить.

– Никто не любит ходить. А может, вы больны?

– Спасибо, но я действительно люблю ходить пешком.