Огневой дом
Шрифт:
– «Благая Весть».
– А Веда это и есть Весть, Ведение о том, что Бог Триедин. С Евангелием смысл древней Русской Веды, на дощках деревянных еще записанной, весь легко открывается. А также сокровенный смысл Авесты персидской. Да и в Восточных Ведах, если с евангельским знанием подойти, легко распутываются хитросплетения про Атмана-Брахмана… Ведь мы с индусами одного корня. Около шести тысячелетий до Рождества Христова их предки вышли отсюда, с этой земли, о чем индийская Ригведа многоразлично свидетельствует[3]… С Евангелием даже в иудейском Ветхом Завете можно отделить зерна от плевел. Хотя там зерен, скажем прямо, немного будет, о чем и повторяет не раз, нелицеприятно,
– А как же говорят: иудео-христианство?
– Кто говорит? Немцы-то католики? У них, может быть, и «иудео». Им виднее. Пускай себе говорят. Вольным воля – спасенному рай. Вот только… нам, знавшим Триединого испокон, чего повторять за ними? Зрячему – да брать себе в поводыри слепого? Берем, однако. Поэтому и обзывают нас, всю дорогу, язычниками по прошлому, а теперь какими-то будто бы полу-иудеями…
– Язычники если поклоняются огню, – говорил еще Тихон, – то поклоняются ему как твари, не более. Как тому, что обжигает или же согревает. Убивает и дает жизнь… А ведающие во все века прозревали за огнем крест. Орудие распятия, что, преображенное Подвигом Спаса (кельтская веда отвека именовала Его Есус, а наша – Исус, или же Дажьбог), сделается оружием спасения. Восьмиконечный Животворящий Крест… Восемь огней и возжигали всегда вокруг изображения Рода, жизнедарящего. И потому огонь прозывался крес, а рожаницы-огневицы – кресницами. И с тех времен осталось слово кресало – огниво. И древняя молитва Честному Кресту не случайно уподобляет: «яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень…» А начинается эта молитва: «Да воскреснет Бог!» А древнее слово воскреснуть дословно означало возгореться. На Пасху – Светлое Христово Воскресение – и возгорается, нисходя с неба, Огонь при Гробе Господнем. От этого Огня возжигают свечи и лампады в храмах по всему миру. Нет храма без лампады и свечи, то есть без огня. А то, что Воскресение Сына Божия (Агнца) знаменовано будет Огнем (Агни) – веды испокон веку предсказывали.
…Притолока тонула в серых, замшелых, едва отесанных валунах каменного основания. Тихон, дотронувшись ладонью до зернистой поверхности, произнес, как будто бы про-себя:
– Гром-камень…
Я не спросил, о чем он. Мне не терпелось попасть внутрь дома и видеть тайну его.
Арконов остановился на скрипучем крыльце, и не спешил достать ключ. Как будто бы в ожиданье, что нам откроют.
Пришлось остановиться и мне. Рассматривая прочную дубовую дверь, я заметил: ключ, вроде бы, ни к чему. Не было нигде видно скважины. На фоне испещренной затейливой вязью створы выделялось только кольцо на ввинченном глубоко штыре. И это массивное дверное кольцо было отлито в форме громового колеса – древнего оберега.
Все же я думал, что где-нибудь имеется скважина. Потайная, замаскированная резьбой. И спросил:
– А где тут будет замок?
И почему то вдруг догадался, что услышу в ответ:
– Умеющему закрывать не нужны замки; умеющему связывать не нужна веревка.
Автоматически я выдал библиографию:
– «Дао Дэ Цзин», Лао Цзы.
– Конечно, – наклонил голову Арконов. – Кто, как ни Старый Мастер? Таков дословный перевод имени Лао Цзы. Впрочем, его можно истолковать и как Мудрый Учитель. Мне больше нравится Мастер… Свободный от страстей видит дивную тайну Дао; подверженный страстям – только его проявления.
Меня раздражал этот неожиданный экскурс в историю китайской философской мысли. И вызванная им, как казалось, задержка перед закрытой дверью. Ведь не терпелось побыстрее войти и видеть. Но, вспоминая это потом, я думал, что Тихон давал мне шанс…
– Что же, – почему-то немного печально сказал Арконов, – попробуй.
И, отступив чуть в сторону, показал рукой на кольцо.
Я взялся за него. Потянул.
Дверь отворилась очень легко и даже без малейшего скрипа.
За ней была темнота.
Арконов слегка дотронулся до моего плеча. Мы вошли.
Мы не успели пройти и несколько шагов по дорожке света, идущего из проема, как начала она истончаться. Она сошла на нет и пропала, оставив меня и Тихона в темноте. Это за спиной у нас затворилась дверь.
Она закрылась сама собою. Когда я проходил в эту дверь, то хорошо ее рассмотрел. Там не было никакой пружины. А створа была массивна, и не могла стронуться от случайного сквозняка.
Тогда, впрочем, я не обратил на это внимания. Пока еще какой-то свет был, глаза успели различить впереди, вроде бы, еще дверь. Тьма, в которой мы теперь оказались, скрывала что-то вроде сеней. По-видимому, в этом доме сени не представляли собой пристройку, как бывает обыкновенно. Роль их выполнял внутренний отсек помещения, наподобие отгороженного притвора храма.
Мне захотелось побыстрее пересечь это пространство между дверьми. Добраться до сокровенного сердца дома, влекущего необычной тайной. И я вслепую пошел вперед. В направлении, где, вроде бы, ожидала следующая дверь.
И сразу об что-то споткнулся, и больно ударился коленом. И помянул в сердцах наиболее древнюю женскую профессию.
– Нет. Всего-то мешок с картошкой. Ты ему льстишь! – откликнулся добродушно Тихон. Изображая, будто произнесенное мною слово имело характер определения. Хотя на деле это было всего лишь сорвавшееся шальное междометье.
– Определения лучше бы давать точные, – прибавил Арконов, словно бы между прочим. – Или никаких вовсе. А то ведь тут народ прав: слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
Если бы я знал учителя хуже, наверное, я бы не прореагировал на эти слова никак. Определил бы их для себя тоже как нечто вроде своеобразного речевого междометья, только весьма пространного. Подумал бы, что они сказаны просто «на автомате». Чтобы не утерять нить общения. Ведь оказавшихся в темноте тянет перемолвиться словом – восполнить внезапный вакуум зрительного восприятия.
Но я уже давно общался с учителем. И заметил: в манере «словно бы между прочим» он иногда сообщает вещи, ключевые для понимания многого в этой жизни. И, видимо, расчет у него такой: если ученик воспринять готов, он воспримет; а не готов – пропустит мимо ушей. Благо, «незаинтересованная» манера изложения предоставляет здесь полную свободу выбора. Что ж, пропустит – и на здоровье. Выходит, рано еще… Арконов на эту тему любил поминать пословицу: к воде подогнать лошадь можно, но пить ее не заставишь.
Но в данном случае я почувствовал себя лошадью, которая хочет пить. И потому спросил Тихона:
– А что же говорят: выругался – и на душе полегчало? Какие тут «определения»: пар бы спустить, «негатив не записать» как выражаются психологи. А в народе подмечено: матом ругнешься – всяка нечисть от тебя отскочит. Нечисть мата боится… говорят. Или врут?
– Врут! – рассмеялся Тихон, присаживаясь на тот самый мешок с картошкой. (Мешок этот ощущался мною как неуместное здесь, в таком таинственном помещении – тот самый старичок из Тайги, что ли, закинул, чтобы по дороге забрать? – и потому вызывал раздражение вдвойне.) Арконов был явно рад, что я «востребовал» лишь слегка намеченную им тему. И одобрение выражал на свой обычный манер: устраивался, располагаясь поговорить.