Охота на президентов или Жизнь №8
Шрифт:
Моня не знал, когда и где дед «не дострелял проклятых троцкистов», слыхал только, что прямо перед войной, после очередной отсидки в дурдоме его поставили начальником Дальлага. А на время войны самого посадили в Дальлаг. После срока в лагере деда наградили по-крупному, с офигительным пенсионом и вернули огромную дачу под Москвой. И одновременно посадили в психушку папаню.
Папаня что-то там писал, был членом всех союзов, ставил фильмы, выступал с трибун с пламенными обращениями к молодым строителям коммунизма и всё время переправлял на запад какие-то рукописи — целые чемоданы рукописей. Но его не публиковали на западе. И папаня люто ненавидел Пастернака, который послал один единственный роман и сразу опубликовался. Само слово «пастернак» было в его устах ругательством. Когда он хотел достать
— Ну, чего раззявился, как пастернак хренов! Или:
— Ну, ты и пастернак, братец! Совсем охерел! Моня был дитём, про поэтов и писателей не слыхал, он так и думал, что «пастернак» это, наверное, «говно», а может, «тварь поганая», или просто «сука», или «жопа» — так ругали друг дружку отец с матерью. Мать возила на дачу балерин и на отца внимания не обращала. Дикие драки и ссоры с руганью случались редко, когда папане удавалось прижать где-нибудь в углу одну из маманиных балерин. Тогда разверзались небеса — и сам ад нисходил на землю. Моня тут же бежал в садовую беседку и тихо рыдал в ней, проклиная Россию-суку. Про то, что Россия — сука, он тоже знал от папани и пламенного дедушки. От них же слыхал ещё, что в этой проклятой стране им жизни всё равно не будет!
Пришло время и Моня сам стал зажимать мамашиных балерин. Ему это сходило с рук. И тогда он понял — он особенный, не такой как все, иной… он избранный! — и это как-то трогательно возбуждало. О, моменю! [13]
Ему было лет тринадцать или четырнадцать, когда это случилось. После очередной родительской драки он сидел в садовой беседке и как мог сам себя удовлетворял, шумно дыша и рыдая. Его научили этому нехитрому делу в школе.
Школа была обычной школой — для детишек и внучков пламенных революционеров и несгибаемых борцов. Три внука самых несгибаемых на перемене закрылись в классе и принялись за привычную процедуру в тайной надежде, что настанет час, когда их увидят девочки, спрятавшиеся из любопытства под партой, и тогда… Но под партой в этот день прятался Моня. Его вытащили, избили не слишком сильно, но обидно, и подключили к групповому процессу. Самоудовлетворялись они самозабвенно, даже и не подозревая, что грёзы их претворялись в жизнь, правда, не до конца, но всё же — девчонки из класса и впрямь, подглядывали за ними, только не из-под парт, а с безопасного расстояния, из-за стены, через верхнее оконце, взобравшись в соседней классной комнате на стулья. Девчонки ссорились из-за очереди, кому подглядывать, пихались, царапались. Они ещё были совсем дурочками, они выбирали женихов не по несгибаемым папам и дедушкам, а по размерам несгибаемых…
13
Мамочка (идиш).
Тогда Моня не знал, что за ними подглядывают. А сейчас, в беседке, вдруг сразу почувствовал — кто-то за кустами ерзал, сопел и хихикал. Моня в миг оцепенел и перестал рыдать. Он понял, что влип. Оставалось лишь утопиться в местном заболоченном пруду, где они с дедом стреляли из старенького нагана лягушек… или доказать, что он мужчина. После мучительных терзаний Моня созрел и выбрал последнее. И с кулаками ринулся в кусты. Но драться не пришлось. В кустах были готовы к приёму. До этого он и не подозревал, что у балерин такие тёплые и мокрые губы.
Впрочем, со временем он узнал, что все эти девицы и не были никакими такими балеринами, что они были просто сучками, околачивавшимися возле Большого, а иногда и Малого. Это только моменю из любви ко всему романтическому и неземному звала их балеринами. Мать Монина была большой театралкой. Она даже писала какие-то статьи и рецензии про балет. И вращалась в кругах. Самому Моне тогда казалось, что «вращаться в кругах» это что-то.
Короче Моня был нормальным пареньком из нормальной семьи. Он жил в доме на набережной.
А я родился на Чистых прудах. В обычном «доходном» доме, где вдоль длинного коридора было сто дверей, а сам коридор упирался в дверь уборной. Никого из-за этих дверей ни разу не посадили в психушку. Вот так. Одним всё, другим ничего.
Этот дом снесли в конце восьмидесятых.
Сейчас там крутой билдинг. И там торгуют русской нефтью, которая русским не принадлежит. Это называется интернационализмом и толерантностью.
Чистые пруды… застенчивые ивы…
Смерть под ивами. Придёт ли в голову хоть одному нормальному человеку застрелить гнусного мерзавца под ивами… или берёзками? Нет. Только не это! Моё воображение понесло меня: среди цветущих акаций — это уже лучше! под пальмами — неплохо! меж колючих кактусов — тоже недурно! среди актиний и полипов — хорошо! в крапиве, силосной яме, в гниющей капусте — очень недурственно! в пустыне… на свалке… в помойке — прекрасно! просто прекрасно! При встрече надо будет обязательно сказать Кеше. Впрочем, у него и у самого отменный вкус.
Я редко смотрю в телеящик. Мне просто надоели эти лживые и гнусавые головы, что торчат в нём. Я раньше всегда думал, где это набрали столько шепеляво-гугнивых уродов, не умеющих связать пяти слов по-русски и патологически ненавидящих наше коренное чухонско-мордовское население? А потом перестал про них думать. Какое мне дело до этой шпаны и шантрапы… пусть они сами о себе думают и сами на себя смотрят.
Я смотрю только новости. И всегда не с начала. Так получается. Смотрю. И расстраиваюсь… Нынче хороших новостей нет. Одна хренотень про олигархов, президентов, депутатов, бандитов и демократов. Про их дрязги и их сношения во всех позах. Все они из одной кодлы. Все они говно. Все они и есть Россияния. Шепелявые головы, трепеща зобами, поют в наши развесистые уши соломоновы песни песней про них. И мы млеем. Эти уроды из своей голубой помойки поливают нас помоями. Им нравится поливать нас помоями. А нам нравится принимать помойный душ… а как же! Четвёртая власть! Была… ныне это Первая власть… и последняя… все прочие лишь куклы из тэвээшного сериала «Куклы». Увы…
И реклама пива!
Сколько тысяч младенцев надо споить пивом, чтобы дочки президента могли учиться в Оксфорде и иметь замки в Баварии?
Президентий, ку-ку!
Отец ты наш родной! Гарант разлюбезный!
Я превозмог, пересилил себя, щёлкнул пультиком. И очередная гнусавая голова вылезла из телеящика:
— Ис достовевных истосников нам ставо исвестно, что исвестны московски автоитет ис постфээсбэсной лефолтовской гвуппиловки Иннокентий Бувыгин, больсы исвестны под кличкой Кеса Мочила, по заказу очень влия-тельнава пломышленно-финансовава холдинга готовит покушение на… плезидента… извините… мне подсказывают… ну, конесна… не на всенаоднава гаанта… а на плезидента интелькансалтинга Хрюкойл… или нет, пвастите, Сюбтрюбойл интээнэшнл… точнее мы сообсим вам в нашим следующим выпуске… а в этом мы в очеидной рас напоминаем плавительству и силовым миистевствам, что угвоза фашистского пеевоота как никогда сильна и беспомощность властей в больбе с вуским, пардон, лусским совинизмом ставит под неминуемую угвозу демокватические ценности… госдепаатамент США уже выступил с заявлением… а наше плавительство снова не пиимает…
Наше правительство не принимало никаких мер, чтобы найти одного нормального Левитана (мир праху его!) или, хотя бы, отозвать с пенсии Игоря Кириллова с Леонтьевой… А может, я сам был старорежимным ретроградом, ни хрена не врубавшимся в новую систему. Злопыхатель хренов! Там на Кешу полканов спустили, а мне чей-то бла-аодный пла-анонс не н-авится!
Я щёлкнул повторно. И изгнал гнусавку из своей квартиры. По всем канонам теперь её (квартиру) надо было бы окропить святой водой. Но бесовщина была кругом, не только в телеящике. Тут и простой воды не хватит!
А вот Кеша явно прокололся. Его взяли под колпак. Тэвээшные ищейки были страшней эмвэдэшно-фээсгэбэшных, на них работали все спецслужбы мира от ЦРУ до Мосада и перепутинской спецохранки. Они защищали демократию. Демократия защищала их, мегатонным катком давя ликующее народонаселение.
Народонаселение пило пиво. И смотрело футбол. Народонаселению всё было по херу.
Это народный роман, и потому, прошу прощения, иногда я буду применять в нём самые мягкие народные выражения. Просто для того, чтобы критики, судьи и народные заседатели с присяжными не сказали, что этот злопыхатель и человеконенавистник (я) опять напрочь оторвался от масс и страшно далёк от народа.