Шрифт:
Жил-был цитрус
В Мурманске имелось два ресторана, – точнее, даже не рестораны это были, а кафе, – в которых Суханов любил отмечаться, когда уходил в море или возвращался из плавания, – «Фрегат» и кафе «Театральное». Не потому отмечался, что ему надо было обязательно выпить, нет, Суханов не пил, по другой причине: ему хотелось перед уходом в море обнять землю, ощутить ее, как ощущает иной сухопутный человек, никогда не покидающий берега, понять ее прочность и уют, тепло ее, заботы, запомнить людей, с которыми он общался в последний день, узнать свое место среди них, определить, кто он, что он, с кем он? Эта штурманская поправка насчет «кто» и «что» просто необходима – ведь время течет, все в нем изменяется, нельзя, как говорят философы, дважды войти в одну и ту же реку, соответственно меняется и человек,
«Фрегат» – ресторанчик уютный, маленький, человек на двадцать всего. В стены врезаны судовые иллюминаторы с медными барашками, в иллюминаторах плещется-шумит море – увы, ненастоящее, световое, искусно сделанное, – много старого дерева, корабельных канатов, стоек, и в довершение всего есть самая настоящая корабельная рында с коротким обрывком веревки, привязанным к бронзовому обабку колокола.
Обрывок веревки называется рындбулинем. Часто у тех, кто приходит в гости на корабль, спрашивают: какой самый короткий конец на судне?
– Рындбулинь.
– А самый длинный?
– Язык у боцмана.
Если кто-то хочет произнести слово, озадачить собравшихся мудрым текстом, спеть песню, сплясать, повеселить публику или сообщить что-нибудь приятное, – встает с места, подходит к рынде, ухватившись за рындбулень, и бьет в колокол. Все стихают – таков закон «Фрегата» – и переводят внимание на выступающего. В кафе два бармена – Володя и Рафик, Суханова они знают хорошо, Рафик специализируется на кофе, Володя на коктейлях. Рафику ведомо, что Суханов пьет кофе густой, крепкий, и чтобы в кофе обязательно было брошено несколько крупинок соли – когда кофе варят с солью, то напиток получается вязким, терпким, вкусным, – ему ведомо и то, что Суханов обязательно будет пить кофе, и тем не менее он каждый раз подходит и спрашивает в почтительном полупоклоне:
– Копе фить будем?
Рафик постоянно путает «п» и «ф». Однажды он принес кофе не присоленный, с нежным вязким вкусом, а настоящий, соленый, словно тузлук, в котором выдерживают рыбу, и когда Суханов отказался его пить, администратор предложил сделать соответствующую запись в книгу отзывов и тем самым наказать его, Рафика Айвазяна, но Суханов покачал отрицательно головой: и кофе он пить не будет, и в книге отзывов тоже ничего не будет писать.
Володя тем временем проявил активность, принес Суханову блюдце с темной, припахивающей тундрой колбасой – оленьей, как понял Суханов, и не просто оленьей, а из мяса усталого оленя, потому что от колбасы пахло потом, и это была очень вкусная и очень желанная еда, а главное – земная, – к колбасе коктейль в широком, отлитом из зеленого бутылочного стекла бокале, который моряки называют шайкой, и кусок ноздреватого твердого льда. Суханов любил бросать в бокал лед – «шайка» покрывалась махристым инеем, обжигала пальцы, и Володя, стоя за своим высоким столом, улыбался, глядя, как меняется, делаясь расслабленным, добрым, мирским, лицо Суханова.
Но «Фрегат» – кафе маленькое, капризное, не всегда в него можно попасть: кафе часто облюбовывают разные шумные кампании – то день рождения справляют, то какую-нибудь великую дату: сто лет основания общества любителей канареечного пения, либо годовщину распада кружка штангистов, то там веселятся работники общепита, отмечая праздник бублика или декаду манной каши, то еще что-нибудь происходит – в общем, на дверях «Фрегата» часто болтается деревянная табличка с одним-единственным премерзким словом «Занято», будто это не кафе, а места на пронумерованных диванах быстроходной «ракеты», либо театральные кресла, в которые должны втиснуться несколько высокоставленных чинов из президиума торжественного собрания. Суханов наморщил лоб, вспоминая, видел ли он когда какие-нибудь другие таблички на дверях «Фрегата» или нет, не вспомнил, да и незачем это было вспоминать, потрогал пальцами деревяшку с премерзким словом. Словно бы отзываясь на это движение, из уютной притеми кафе выплыл Володя, щеголеватый, с черными лоснящимися усиками, будто бы приклеенными к полному белому лицу, с вялыми движениями и танцующим балетным шагом, приник к двери, разглядел Суханова и громыхнул тяжелым засовом.
– Замочек-то, а, – Суханов потер перчатками уши. На улице морозило, с неба падала твердая обледенелая крупка, а Суханов был одет по-парадному, словно его вызывал к себе начальник пароходства: в ослепительно-черную форменную пару, в синее легкое пальто из немнущейся английской шерсти, на ногах – гибкие начищенные мокасины с тонкой подошвой, сквозь которую чувствовался снег, на голове форменная фуражка – «ллойдовка», сшитая по заказу в Одессе, с золотым потускневшим крабом. Суханов считал, что одеваться надо только по последней моде, торжественно, с блеском и шиком, и это производило впечатление. Особенно, когда он сходил на берег. И не одобрял тех мореходов, которые одевались кое-как, лишь бы было прикрыто пузо, не дуло в грудь и была застегнута, извините, ширинка, вместо форменных белых сорочек носили засаленные мятые ковбойки, на которые натягивали плоский, блестящий от старости галстук с огромным кривым узлом. Моряк всегда должен сиять, жизнь для него – праздник, а свидание с берегом – феерия. Такими замками на героических крейсерах царского флота запирали котлы, чтобы не взорвались от избытка пара.
– Полноте, Александр Александрович, – лениво, вежливо и излишне церемонно произнес Володя.
– Эту табличку неплохо бы сдать в аренду какому-нибудь близлежащему магазину, – Суханов побрякал деревянной биркой о стекло двери, – обувному, мебельному либо портвейновому. Есть в Мурманске магазины, в которых торгуют портвейном?
– Естественно, Александр Александрович. Их торцами зовут.
– Отчего так?
– Винные отделы всегда в торцах магазинов располагаются. Потому их торцами и зовут.
– Вот что значит, я давно не был на берегу, – Суханов хмыкнул, – отстал от времени и современного языка, – лицо его сделалось суровым, а глаза, напротив, засияли.
Вообще, если быть честным, Суханов не во всем был понятен бармену Володе, от таких людей всегда жди чего-нибудь неожиданного, укола либо бяки, и Володя побаивался Суханова. Но, побаиваясь, уважал – было в Суханове что-то такое, что невольно притягивало, выделяло из десятков других людей, делало его фигуру исключительной. Ведь когда нам надо бывает на улице узнать дорогу либо попросить прикурить, мы обязательно выбираем из многолюдья, из толпы человека, который нам симпатичен, – и лицо у него, на наш взгляд, открытое, располагающее, доброе, и взгляд приветливый, и осанка крепкая, внушающая уважение, – и обращаемся только к нему, ибо знаем: не откажет, подсобит, если что, разъяснит и проводит. В случае конфликта – защитит. И почти никогда не обращаемся к человеку, который несимпатичен. Только в самых крайних случаях, когда улица пустынна и не к кому больше обратиться. Суханов был из тех людей, к кому можно обращаться.
– Извините, Александр Александрович, у нас сегодня все места заняты – торжество.
– Опять какая-нибудь контора отмечает день одуванчика? Превратился-таки почтенный «Фрегат» в легкомысленный «Синий дым»?
– Что такое «Синий дым»?
– Это когда ничего не видно. Дым синий плавает, густой, слоями. Из-под дыма ботинки торчат. Одни ботинки – и все. Больше ничего не различить.
– Сегодня у нас заседает плановый отдел тралового флота.
– Неужто все трескоеды в этой бочке поместились? – удивился Суханов.
– Могу вам в уголочке поставить отдельный столик, – сказал Володя.
– Спасибо, Володя, только… – отказался Суханов. – У нас разные круги общения. – Суханов вежливо приподнял фуражку, откланялся и двинулся дальше.
Надо было отходить на запасные позиции – в кафе «Театральное», со дня своего основания облюбованное моряками и никакого отношения ни к театру, ни к ВТО не имеющее. В это кафе Суханов возвращался как в собственную молодость – почему-то щемило душу, делалось тревожно, сладко, такое ощущение, будто он нашел смятый затерханный рубль на пыльной дороге и, немой от счастья и предчувствия чего-то очень хорошего, помчался покупать на этот рубль мороженое. В «Театральном» Суханова тоже знали. Но знали не так, как во «Фрегате» – там к нему относились с почтением и непонятной робостью, а здесь любили. Всегда можно было потребовать салат из свежих огурцов, хороший кусок мяса и провести очистительную беседу с уборщицей Нюрой – бывшей сектанткой, а ныне полноправным членом профсоюза, трудящимся человеком. Нюра разуверилась в Боге и, чтобы хоть как-то удержаться на плаву – без бога образовалась пустота и мир полетел в тартарары, – начала пить. Пила она по-черному, как иногда пьют опустившиеся мужики, только мужики, в отличие от нее, хмелели, а Нюра нет, потом это ей надоело, она купила джинсовый костюм, вернулась к Богу и пошла работать уборщицей в кафе.