Охотничий пир
Шрифт:
Пир продолжался далеко за полночь. Но задолго до этого срока служанки развели детей, в том числе и неугомонного Лики по спальням. Эльма незаметно ушла ещё раньше. Охотничий пир — развлечение не для девушек; трудно найти особую радость в этом действе. Мужчины едят, едят… запивают мясо вином и снова едят. Куда в них столько лезет?
Уйти удалось, не попрощавшись с матерью. Ещё пару лет назад мама была весёлой молодой женщиной, первой красавицей в семье. Но после смерти мужа она как-то вдруг состарилась, обрюзгла, стала не похожа на саму себя. Эльма понимала, что поступает нехорошо, но была рада, что сумела уклониться от слюнявых материнских
Сна не было и намёка. Эльма сидела у окна, глядя в ночную даль. Можно было бы почитать или, на худой конец, заняться вышиванием, но все книжки заперты в библиотеке и, вообще, огонёк мерцающий ночью на башне, означает, что девушка там живущая тоскует и ждёт любимого или, попросту любого мужчину, который сумеет к ней проникнуть. Недаром заневестившихся девчонок переселяют из нижних этажей на башню. Жизнь в семье обусловлена множеством причудливых обычаев, и со всеми приходится считаться. Любовника у Эльмы не было и, вообще, ни по кому ей не вздыхалось. Значит, сиди без света, пяль глаза во тьму, вспоминай сегодняшний вечер. До чего неприятно дикие сапты похожи на людей, особенно самка с детёнышем, которых так весело слопали пару часов назад.
Когда-то, в ту пору, когда Эльма была совсем мелкой, она повадилась бегать на птичий двор, возиться с курами. Заправляла на птичнике тётя Даля. Вообще-то, с такой должностью мог управиться кто-нибудь из слуг, но тётя Даля была прирождённой птичницей, так что птичий двор был в полном её владении. Мама, тогда ещё вникавшая во всякое дело, не возражала против увлечения дочери, ведь тётя Даля была членом семьи и, значит, ровней. Эльма с восторгом сыпала хохлаткам и пеструшкам пшено, собирала в корзинку яйца и тискала попавших в её руки кур. Однажды она подошла к тёте Дале, держа в руках голенастую цыплушку, и спросила:
— Её как зовут?
— Курица, — последовал ответ.
— Почему — курица? Можно Кудкудашка или Квоча…
— Это просто курица, — тётя Даля была непреклонна.
— Но почему?
— Потому, что как подрастёт, то отправится в суп. Имя может быть только у самых лучших наседок. А если дать имя просто курице, то получится, что её чуток очеловечили. Как её после этого съедать?
Урок запал в память, и сегодня, бьющаяся мать маленького сапта также показалась очеловеченной. Но её тут же съели, не испытывая никаких особых чувств.
Внизу раздался шум, стук копыт, скрип повозок. Гости уезжают домой в свою усадьбу, чьи башни чуть виднеются за лесом.
Хмельные голоса, прощание — и всё стихло.
Лечь бы и уснуть, но не получится. Сиди, вспоминай, лениво думай.
Интересно, в опустевшем зале всё ещё слышна музыка, или зал тоже уснул вместе со всем домом?
Хотела спуститься, посмотреть, но раздумала. Есть музыка, нет ли, но там темно, пахнет не выветрившимся дымом, кровью, горелым или недожаренным мясом. Хуже нет запаха, чем аромат вчерашнего пира.
Эльма распахнула окно. Казалось, даже тянущий от леса ветерок пропах недавним охотничьим торжеством, в нём тоже отчётливо ощущался привкус дыма.
Не может такого быть, дым очага давно должен был рассеяться. Или это дают о себе знать коптильни?
Опершись о подоконник, Эльма наклонилась вперёд, стараясь рассмотреть хоть что-то. Через час начнёт светать, а пока — самое непроглядное время суток. Лишь потом она поняла, что смотреть надо не вниз, а вдаль. У самого окоёма, за лесом, где обычно чуть виднелась башня с мерцающим по ночам огоньком, разгоралось дымное зарево. Соседская усадьба, куда ещё не успели вернуться вчерашние гости, горела.
Несчастье случилось далеко, и помочь было нечем. Когда ещё доберёшься к пожару. Даже гости, выехавшие час назад, скорей всего поспеют к затухшему пожарищу, где уже нечего будет спасать. Останутся каменные стены и закопчённые своды, в которых, может быть, сохранится дух семьи. Тогда усадьбу удастся восстановить. Если же своды и башни рухнут, то погибнет и семья, погорельцы станут слугами у более удачливых соседей.
Хотя сделать было ничего нельзя, Эльма побежала вниз по винтовой лестнице, будить дядю Ляса. Уж он-то знает, как поступать.
— Пожар! Соседи горят!
Дядя Ляс выметнулся из своих покоев в то же мгновение. Видимо, он уснул, не раздеваясь; на нём был вчерашний праздничный наряд, только измятый и залитый вином. Физиономия его тоже была помятой, но в движениях не оставалось и следа недавнего пьянства.
Что он мог увидеть со своего второго этажа, но в руке у него был боевой рог, а во второй тщательно вычищенный вчерашний вертел, в котором теперь угадывалось копьё. Сигнал тревоги прогремел в ночной тишине. На этот звук едва ли из половины покоев появились мужчины, расхристанные, непротрезвившиеся.
— К воротам! — проревел Ляс. — Мост поднять! Сапты взбесились!
Вот уж чего можно было ожидать всего меньше: чтобы после ужасающего избиения, устроенного охотниками, в лесу найдётся достаточно саптов, способных напасть на усадьбу. Хотя, когда дикие бесятся, они нападают, не думая о своей ничтожной жизни. Ох, как некстати эпидемия бешенства началась именно в эту ночь, ведь семья чувствовала себя в полной безопасности и половина воинов попросту не держалась на ногах.
В такую минуту девушке нечего делать внизу. Эльма поспешила в комнатку на вершине башни. Также наверх, но в другую башню служанки уводили младших детей. Увидав сестру, Лики подбежал к ней и вцепился в подол. Вместе они поднялись в келью невесты и сразу приникли к окну. На улице светало, дым над соседней усадьбой был почти незаметен, огонь бушевал внизу. Это было дико и непонятно. Пусть среди лесных саптов началась эпидемия бешенства, пусть зараза охватила саптов одомашненных, но откуда взялся огонь? А огонь был и вдали, и здесь, у самых стен дома. Запас дров и непогашенные печи находились у коптилен, но как раз там пламени и не видно. Горел хлев, загон одомашненных саптов, полыхал птичник, и пеструшки, хохлатки, квочки, кудкудашки и просто курицы равно гибли в огне. Откуда огонь у безмысленных животных? Взбесившись, они могут вопить, размахивать лапами, яростно бросаться на людей и гибнуть под их ударами. Так говорил дядя Ляс. Не мог же он ошибаться или что-то недоговаривать.
От загонов бежала толпа саптов. Бежали, выпрямившись во весь рост, как только людям дозволено ходить и бегать. Прежде, если кто-то из одомашненных пытался подняться с получетверенек, на него тотчас обрушивался удар плети. Ещё вчера в жизни одомашненного сапта не было ничего страшнее хозяйской плётки, а теперь они мчались с визгом и рёвом, прямо под удары плетей, и надсмотрщики падали один за другим. Их топтали ногами, били кулаками и камнями, грызли, захлёбываясь кровью. Добраться к воротам усадьбы не смог ни один. Да и что толку от этих ворот, они были заперты и распахивать их перед ревущей толпой желающих не было.