Окаянная сила
Шрифт:
Кабы не о Владимире помышляла, да кабы не взметнувшись с грешного ложа в неутоленной тоске, — перекрестилась бы Алена, отгоняя дурную мыслишку, и выбрала слова попроще. Но Владимир, ведун проклятый, наверняка огородился сильным оберегом. Степанида — та бы увидела над ним, как она объясняла Алене, что-то вроде купола, как церковный, только прозрачно-зеленоватый. И сообразила бы, где и как надломить край купола, провертеть дырочку. Алена же не чуяла куполов, да зато свою силу осознавала, и могла она такой удар нанести, что мало не показалось бы,
Сорвала Алена с груди гайтанчик, кинула крест на узкий подоконник и заговорила на ветер в злобе своей!
— Пойду я в чистое поле!.. — Тут она подняла глаза к мрачному небу, отсекла от себя всё, что было ниже рваных, проносящихся мимо огромной прозрачной луны облаков, и воистину ощутила себя посреди простора земного, одну-одинешеньку. — Есть в чистом поле белый кречет. И попрошу из чиста поля бела кречета!
Веселая злость охватила ее — она знала, что заговор тот как про нее писан. Всё у нее было, чтобы под силу слов подвести свою силушку! Да только не поле встало перед глазами, а тот еловый сухостой, сквозь который продиралась насмерть перепуганная Алена вблизи болотного острова. Место спорчено, болью скорчено, — вот откуда могла она взять то, что ей сейчас требовалось. Ибо чего-чего, а этого добра там накопилось немерено!
Вспомнилось — толковали, как у покойного государя Алексея Михайлыча на охоте как раз белый кречет и улетел, не к добру это показалось… Уж не летает ли и по сю пору?.. Да и над тем сухостоем?..
— Попрошу я белого кречета, — негромко, внятно и неторопливо выговорила Алена, — слетал бы он в чистое поле, в синее море, в крутые горы, в темные леса…
Но не темные леса а колеблющийся, как марево, сухостой шуршал и свистел в ушах, прошитая иссохшими корнями земля подавалась вглубь под ногами… Тут голос Алены окреп, она ощутила себя на верном пути.
— …в зыбучие болота!
Всплеснувшись, задрожали перед глазами сухой хвоей тонкие ветки, двоясь, дробясь, шипя, свистя!
— И попросил бы он окаянную силу, чтобы дала она ему помощь взлететь в высокий терем среди темной ночи! Сел бы белый кречет на белую грудь…
Пернатый посланец возник расплывчатым светлым пятном, и пятно, налитое окаянной силой, дрожало, как бы пузырь, что вот-вот лопнет и расплещет содержимое, и кречет летел с небес головой вниз, раскинув крылья, чтобы войти в спящую плоть острым клювом, погрузиться в нее, слиться с ней, стать ее частицей.
— …на ретивое сердце, на горячую печень, и вложил бы рабу Божию Владимиру из своих окаянных уст…
Ох, не надо было поминать Господа! Но иначе не умела Алена, сами слова изо рта вылетели. И замолкла она, растерявшись.
Однако заговор уже лег на ветер, уже распластался на его ровном потоке, уже распространился над ночной землей — и нечто вдали уже отозвалось ему. Оно словно проснулось, встрепенулось, радостно откликнулось.
Что-то неудержимо неслось к Алене. Призвала же она белого кречета —
Еще не понимая, желает ли она этого неведомого или хочет оттолкнуть прочь, Алена выбросила руки вперед.
Однако большой палец ее левой руки повел себя странно — именно он, вытянувшись, прогнувшись от напряжения, уловил самым кончиком ноготка ту точку в небе, откуда следовало ждать гостя, и уткнулся в нее, и рука словно окаменела.
Волна воздуха плеснула по лицу.
Рваные тучи, сквозь которые пролетала луна, сложились в очертания раскинувшей крылья птицы. И она явилась Алене огромной, во всё небо.
Но недолго побыла она такой — не успела Алена испугаться. На неподвижных крыльях, лишь слегка колеблясь вправо и влево, она опускалась, стремительно уменьшаясь, — и в тот миг, когда когти вытянутых лап коснулись пальца Алены, она была уже не более крупного ворона.
Птица села на палец, обхватив его когтями, столбиком — как охотничий сокол. Она и смахивала на сокола, хотя довольно крупного и угольно-черного.
Ведунья, совсем опомнившись, попыталась заглянуть в тусклый глаз, похожий на каменную бусину.
Птица повернула голову, наклонила ее, но глядела как бы мимо Алены.
— Откуда ж ты такая взялась? — недоумевая, спросила ее Алена. — Вот и всегда так — ждешь белого кречета, а вот те черная птица-лихомица, с десятью когтями, с двумя крылами, с бедами, с невезеньями, с глухой тоской, с лихой бедой…
И сама себя прервала — поскольку исходили из уст не ее собственные слова, а призыв из давнего, тоже обращенного к бесовской силе, заговора. Степанида ее такому не учила — видать, Кореленкино было наследство.
— Как же тебя звать? — задала Алена вопрос, не чая ответа. Уж коли за именами зорь приходилось часами по лесам да лугам гоняться, а ведь зори — они незлобивые, покладистые, скорые помощницы, то у этого адова исчадья и за три года не допросишься. А без имени — и не приказать…
Птица сидела безмолвно. Блеск, непонятно от чего, гулял по гладким перьям. Алене вспомнилась та деревянная птаха, что она купила на жалкие свои денежки, чтобы подарить Дунюшке в именины. Алешенька потом ту птаху поломал, перо на ней истрепал да ободрал, как-то незаметно мамы и выбросили…
Жаль Алене стало себя тогдашнюю, глупую, нежную, не-разлей-вода-подруженьку. И что же получила она от Дуни за всю свою дружбу? Ведь только ради преданности своей, погнавшей ночью в Немецкую слободу, едва она на дыбу не угодила! И потом — остров болотный, дитя мертвое… Дурой была. Хорошо, со слезами дурь из нее вышла.
Птица не улетала — ждала чего? Приказа? Вот то-то! Была Аленка девка верховая, мастерица покорная, всем послушная, а стала — диких и страшных сил владычица! И что ей теперь до Верха? До бестолковой Дуни? Сама себе хозяйка и сама себе что надобно добудет!