Шрифт:
Носы его туфель заворачивались. Моя мать говорила моему отцу, что он покупает Кеннету обувь, которая тому слишком велика, или при любой возможности спрашивала кого-нибудь, не деформировались ли его стопы. Но я думаю, обувь заворачивалась потому, что он всегда останавливался на траве, подавшись вперед всеми своими семьюдесятью пятью или восьмьюдесятью фунтами, чтобы рассмотреть что-нибудь, повертеть это в своих пальцах. Даже его мокасины завернулись.
У него были прямые рыжие, как новый цент, волосы моей матери, которые он, не смачивая, зачесывал на левую сторону. Он никогда не носил шляпу, и вы бы узнали его с большого расстояния. Однажды днем в клубе, когда я возился
У него была перчатка игрока первой базы для левшей. На оборотной стороне пальцев перчатки он записывал тушью строчки из стихотворений. Он говорил, что ему нравится читать стихи, когда не нужно отбивать мяч или когда ничего особенного не происходит поблизости. К одиннадцати он прочитал всю поэзию, которая была в доме. Больше всего ему понравились Блэйк и Китс, и немного из Кольриджа тоже, но я не знал вплоть до прошлого года — а я раньше регулярно читал его перчатку, — что именно он аккуратно записал в последний раз. Когда я еще был в Форт-Диксе, пришло письмо от моего брата Холдена, который тогда не был в армии: он написал, что, когда возился в гараже, нашел перчатку Кеннета. Не такие уж веселенькие строчки выбрал этот парень с серьезнейшей болезнью сердца.
Холден сообщил, что на большом пальце перчатки было то, чего он раньше не видел, и вообще, что бы это ни было, он это скопировал. Это были строчки Браунинга: «О нет, смерть не завяжет мне глаза и не прикажет усмириться / И отползти назад»
Он был помешан на бейсболе. Когда он не мог войти в игру и если меня не было рядом, чтобы бросить ему флай, он мог часами напролет кидать мячик на скат крыши гаража и ловить его, когда тот скатывался вниз. Он знал средние показатели отбивания и игры в поле всех игроков в высших лигах. Но он бы не пошел — да и не ходил — со мной ни на одну из игр. Лишь однажды мы пошли вместе, когда ему было око- ло восьми лет, и он увидел, как Лу Герига дважды выбили в аут. Он сказал, что не хотел бы снова увидеть, как хорошего игрока выбивают в аут.
— Я снова возвращаюсь к литературе, я не могу это контролировать.
Проза его занимала не меньше поэзии; в основном беллетристика. Бывало, он заходил ко мне в комнату в любое время суток, снимал первую попавшуюся книгу с полки и уходил с ней к себе или на веранду. Я редко обращал внимание на то, что он читал. В те дни я пытался писать. Та еще работа. От нее лицо становится одутловатым. Но время от времени я поднимал на него глаза. Однажды я заметил, что он вышел с «Ночь нежна» Ф. Скотта Фицджеральда, в другой раз он спросил меня, о чем «Невинное путешествие» Ричарда Хьюза. Я сказал ему, и он прочитал его, но единственное, чем он поделился со мной, когда я позже спросил его, было то, что землетрясение прекрасно, да еще цветной парень в начале. В следующий раз он вынес от меня и прочитал «Поворот винта» Генри Джеймса. Когда он его дочитал, то целую неделю не говорил ни с кем в доме.
Я в порядке.
Я даже могу вспомнить каждую деталь той коварной, подлой июльской субботы.
Мои родители были в летнем театре, где исполняли партии в первом дневном представлении «Ты не можешь взять это с собой». Во втором летнем составе они были парой болезненно возбужденных, переигрывающих, покрытых потом актеров, так что мои младшие братья и я редко ходили посмотреть на
В ту субботу я все утро работал у себя комнате, даже съел там свой обед и только ближе к концу дня спустился вниз. Около половины четвертого я вышел на веранду, и воздух Кейп-Кода вызвал легкое головокружение, как если бы переварили какую-то дрянь. Но через минуту это уже походило на довольно хороший день. Солнце прогревало всю лужайку. Я стал искать Кеннета и увидел, что он сидит на треснувшем плетеном стуле, читает, подтянув под себя ноги так, чтобы удерживать свой вес на подъемах. Он читал с открытым ртом и не слышал, как я прошел через веранду и сел на перила напротив его стула.
Я пнул его стул носком ботинка.
— Кончай читать, парень, — сказал я. — Положи книжку. Развлеките меня.
Он читал «И восходит солнце» Хемингуэя.
Он отложил книгу, когда я заговорил с ним, поняв мое настроение, и посмотрел на меня, улыбаясь.
Он был джентльменом; двенадцатилетний джентльмен; он был джентльменом всю свою жизнь
— Мне стало одиноко там, — сказал я ему. — Я выбрал паршивую профессию. Если я когда-нибудь напишу роман, я, думаю, вступлю в хор или типа того и буду бегать на свиданки между главами.
Он знал, что я хочу, чтобы он у меня спросил: «Винсент, о чем новый рассказ?».
— Слушай, я не шучу, Кеннет. Это потрясающе. Я тебе говорю, — сказал я, пытаясь убедить нас обоих. — Называется «Игрок в боулинг». Об одном парне, жена которого не дает ему ночью слушать бокс или хоккейные матчи по радио. Никакие спортивные состязания. Слишком шумно. Ужасная женщина. Вообще не разрешает мужику читать ковбойские истории. Плохо для его мозгов. Швыряет все его журналы с ковбойскими историями в корзину для бумаги.
Я следил за выражением лица Кеннета, как писатель.
— Каждую среду ночью наступает время для этого парня, когда он может пойти погонять шары. После обеда каждую среду ночью он снимает свой специальный шар для боулинга с полки в туалете, кладет его в специальный небольшой круглый холщовый мешок, целует свою жену, пожелав доброй ночи, и выходит. Это продолжается в течение восьми лет. Наконец он умирает. Каждый понедельник ночью его жена ходит на кладбище, кладет гладиолусы на его могилу. Однажды она идет в среду вместо понедельника и видит несколько свежих фиалок на могиле. Не может представить даже, кто бы мог их оставить там. Она спрашивает старого смотрителя, и он говорит: «О, это же та самая леди, которая приезжает каждую среду. Его жена, я думаю». «Его жена?» — кричит жена. «Я — его жена!» Но старый смотритель уже глухой старикан, и ему это все неинтересно. Женщина идет домой. Поздно ночью ее соседи слышат звон битого стекла, но они продолжают слушать трансляцию хоккейного матча по радио. Утром, по пути в офис, один сосед видит разбитое окно в ее доме и шар для боулинга, весь влажный от росы, блестящий на передней лужайке.
— Ну как тебе?
Он не отводил взгляд от моего лица, пока я рассказывал ему свою историю.
— Ай, Винсент, — сказал он. — Ай, да ну.
— В чем дело? Это чертовски хорошая история. — Думаю, ты напишешь это клево. Но это все не то, Винсент!
Я сказал ему:
— Это последний рассказ, который я читал тебе, Колфилд. Что не так с этой историей? Это — шедевр. Я пишу один шедевр за другим. Я никогда еще не читал столько шедевров у одного человека.
Он знал, что я шучу, но едва улыбнулся, потому что понимал, что мне грустно. Мне не нужны были неуверенные улыбки.