Океания. Остров бездельников
Шрифт:
Его нескладная походка враскачку, обильная татуировка на лице и тяжелые серьги из ракушек, оттягивавшие мочки ушей, производили устрашающее впечатление и делали его похожим на пирата. Когда он широко улыбался, обнаруживалось, что большая часть зубов у него отсутствует, а остальные, кривые и желтые, могли бы стать страшным сном стоматолога. И тем не менее, когда он разражался хриплым смехом, а глаза у него начинали блестеть, становилось понятно, почему он постоянно окружен целой стайкой детворы, которая следует за ним, куда бы он ни направлялся.
Как только Кисточка слышал свое имя, он тут же откликался: «Да, пожалуйста!», а если обсуждались планы на следующий день, он автоматически отвечал: «Конечно, почему бы нет?». В его жизни не было места тревогам и заботам, он не знал, что такое дилеммы и препятствия: фрукты и овощи росли в изобилии, а талант рыбака позволял ему добывать столько рыбы, что излишки он продавал в Мунде и покупал на вырученные деньги чай и табак, которые потреблял как истинный ценитель.
Во многих отношениях он являлся воплощением жизненной позиции всех островитян, считавших, что жить надо сегодняшним днем, и вполне уверенных в том, что земля, море и соседи не дадут им протянуть ноги. При отсутствии необходимости планировать будущее время утрачивало свое значение. Не считая западной одежды в виде тюков футболок и шорт, оставляемых белыми, а также тарелок и мисок, которые приобретались в Мунде, быт островитян по большей части оставался таким же, как за много веков до этого. И Кисточка, свободный от влияния общества потребления, как и остальные его соотечественники, продолжал жить в том же ритме, какому с доисторических времен следовали его предки.
Однажды, когда я с ним уже подружился, мы вместе отправились ловить рыбу, и через некоторое время, поболтав о том о сем, я спросил Кисточку, сколько ему лет. Он долго задумчиво молчал, глядя в воду и ожидая, когда кто–нибудь захватит его наживку, а затем бросил через плечо:
— Тридцать пять…
Он выдержал длинную паузу, вновь забросил леску и добавил:
— А может, сорок пять.
Это было сказано абсолютно серьезно, без всяких подмигиваний и дешевого кокетства — он на самом деле не видел в этом особой разницы. И я понял, что он не смог бы сказать точнее при всем своем желании. Соломоново время отбрасывало свою тень на человеческую память, путая годы и заставляя людей забывать о своем возрасте, если они вообще когда–нибудь о нем помнили.
— А тебе сколько лет? — поинтересовался Кисточка.
— Тридцать три. Шесть месяцев и три недели. То есть далеко не мальчик.
Неудачник Кисточка никогда не был женат, хотя, по слухам, у него имелось множество подружек на разных островах. Он любил играть на своей старой потертой гитаре или нырял за рыбой, но главное — никогда не торопился, полностью соответствуя своему тщательно созданному образу. Поэтому, когда Лута предложил ему свозить меня на экскурсию по близлежащим островам, он тут же нашел двух парней, согласившихся стать моими проводниками, а сам пообещал встречать на берегу, когда я вернусь.
Одним из отряженных мне в помощники оказался Стэнли, который потом превратился в моего постоянного, вечно улыбчивого компаньона, а другим — его приятель Дадли Смол Смол Том; не просто Дадли Смол Том, а Дадли Смол Смол Том.
У обитателей Соломоновых островов существует дурацкая привычка передавать не только имена и прозвища из поколения в поколение, как это присуще американцам, например Чак Лопата Третий, но и называть представителей совершенно разных семей одними и теми же именами. Так, в Мендали жили четыре Джорджа Луты разного возраста. Естественно, это приводило к страшной путанице, и, чтобы различать их, использовались определения: Длинный Джордж или Старый Джордж. Однако, поскольку в деревне один Дадли Маленький Том уже застолбил себе имя, то пацана, не имевшего других ярких отличий за исключением возраста, прозвали Дадли Маленький Маленький Том.
Сам он, к сожалению, даже не догадывался об этом, поскольку был глухонемым. Однако этот изъян нисколько не мешал ему наслаждаться жизнью. Его физиономия, украшенная образами восходящего солнца, которые еще в раннем детстве ему вытатуировали острыми шипами кокосовых пальм любящие родители, расплывается в улыбке при виде меня. Он вскакивает, чтобы пожать руку, и бормочет какое–то нечленораздельное приветствие.
Через пару часов «подготовки», заключающейся в том, что мы не двигаемся с места и, поглаживая деревянное каноэ, восхищаемся его изяществом, я и мои проводники забираемся в лодку, чтобы отправиться в путь. Стэнли при этом работает переводчиком и ответственным руководителем группы.
Я усаживаюсь посередине крохотного суденышка и задумчиво начинаю грести своим веслом, в то время как парни заставляют лодку двигаться с бешеной скоростью по тихим водам лагуны.
Мы пересекаем залив, огибаем мыс и, продравшись через камуфляж серых колких листьев, нависающих над прозрачной водой, незаметно углубляемся в русло потайной речки, которая кишмя кишит какими–то доисторическими рыбинами, огромные плоские рты которых украшены усами, свисающими с обеих сторон. У берегов снуют огромные ленивые раки, которые щелкают своими клешнями при виде нас и вновь погружают их в ил в поисках беспозвоночных.
Нос каноэ врезается в богатый коричневый гумус речного берега, и мы начинаем пробираться сквозь лианы, свисающие с неба, все больше углубляясь в буш. Меня обуревает непреодолимое желание вцепиться в одну из лохматых лиан, с диким криком перемахнуть через узкую речку и с треском грохнуться о землю, оглашая пространство нечеловеческими воплями. Однако я сдерживаю себя, и мы продолжаем двигаться дальше.
Постепенно передо мной открывается вся грандиозность событий, которые происходили в этих джунглях полвека тому назад, смысл которых становится мне понятным лишь со временем. Ведь этот тихий уголок когда–то оказался в эпицентре одного из величайших сражений Второй мировой войны. Сначала сюда вторглись японцы, а затем американцы, горевшие желанием уничтожить друг друга. Природа, жестоко растоптанная в 1940–х сапогами, производившимися на лучших обувных фабриках Арканзаса и Окинавы, только теперь восстанавливала свой нормальный цикл увядания и воспроизводства. Мы то и дело задерживались, чтобы рассмотреть останки старого танка, джипа или грузовика. Один из пацанов запрыгивал на водительское место металлического скелета и принимался беззаботно крутить руль, а другой, на мгновение исчезнув из виду, вновь появлялся на башне танка или за поросшим мхом и проржавевшим пулеметом. Побеги растений опутывали окошки, а из решеток радиаторов выглядывали изящные орхидеи. Сгнившая резина превратилась в черную пыль, проржавевшие маслосборники и двигатели успели изрыгнуть свое содержимое. В роще тиковых деревьев перпендикулярно стоит фюзеляж аэроплана как металлический тотемный столб. Гниющая листва усеяна хлопьями серой краски, однако определить, с кем здесь произошла катастрофа, практически невозможно. Неудивительно, что отличительные признаки полностью отсутствуют, как и передняя часть самолета.
Американцы, спешившие изгнать японцев из Мунды, оставили после себя кучи хлама. Джунгли усеяны жестяными банками (с рваными отверстиями от пуль), касками, пронизанными смертельными дырами, горами зеленой амуниции и пустыми бутылками из–под кока–колы, на донышке которых выбито название штата, где они были произведены. В какой бы части Соломоновых островов я ни оказывался, повсюду обнаруживал останки того сражения, вследствие которого война на Востоке начала клониться к своему окончательному завершению.
Вернувшись в каноэ под лучами палящего солнца, мы отправляемся в дальнейшее плавание вдоль рифа от одного крохотного островка к другому. Причаливаем к очередному из них, и мои спутники с гордым видом ведут меня между заржавленных нефтяных канистр к останкам древнего галеона. Его стены изъедены тропическими дождями и циклонами, та же участь явно ожидает и хрупкие проржавевшие прутья, и лишь зацементированным в кораллах отпечаткам ног суждено остаться навеки. Смол Смол Том принимает известную позу, и на мгновение меня охватывает ужас, что он собирается приступить к конкретной демонстрации.