Оккупация
Шрифт:
Газетный завал оказался очень удобным для моего нового очага. Вначале я положил на него чемодан, а затем, не дождавшись редактора и никого из сотрудников и проводив кончивших свою работу девчат, я потушил свет и лёг на газетные подшивки, а поскольку несколько дней был в дороге и почти не спал совершенно, то уснул мертвецким сном, и неизвестно, сколько бы проспал, если бы не разбудил старшина, который смотрел на меня хотя и без особенной радости, но всё-таки с интересом и каким-то детским чувством неожиданного удивления.
– Помнишь меня? – спросил старшина. И в голосе его
– Как же! Вы тот самый корреспондент…
– Верно. А фамилия моя?
– Бушко. Максим Бушко.
– И это верно. Тогда давай здороваться. Я только что-то не понимаю, как это ты согласился принять должность литературного сотрудника? Ты что – в Москве учился, факультет журналистики окончил?
– Да нет, ничего я не кончал, – проговорил уже с некоторым раздражением, потому что слова его были слишком уж похожи на то, что говорил мне тот… старший лейтенантик. Но больше всего меня удивляло, и было неприятно, – старшина, а говорит со мной, офицером, как с мальчиком. Но я думал: журналистика. Сфера особая. Тут свои понятия субординации. И уж, конечно, в бутылку лезть я не собирался. Он же профессионал и, наверное, образование имеет. Тут уж смирись, будь тише воды ниже травы.
Новое это было для меня состояние: на фронте-то – командир подразделения, да ещё отдельного: всегда в походе, в бою, а штаб далеко – полковой за сорок-пятьдесят километров, дивизионное начальство за десять-двадцать. Связь по рации, да и какая это связь! Ненадёжная. Если танки из-за холма вывернулись или стая истребителей налетела, всё решай сам, мгновенно – иногда в одну-две секунды. А тут – газета. Нужны знания, умение писать, и без ошибок. Да ещё и о чём писать? Это, наверное, самое главное.
Присмирел, притих, и сижу перед старшиной, как школьник. И мысли лезут панические: бросить всё, да и снова в штаб, с просьбой списать вчистую. На фронте – там да, умел, и наград у меня больше всех в полку, а тут уж нет, тут уж пусть вот он, Бушко – Бушкер, как мне кто-то сказал о нём. Не украинец, значит, но и не русский. А кто? – Какая мне разница! Я тогда о национальностях не думал. Если не русский, так, выходит, младший брат, мы о них пуще, чем о своих, заботиться должны. Так нас воспитывали родная партия и комсомол. Интернационализмом это называлось.
Пришёл заместитель редактора капитан Плоскин. Сутулый и худой, а голова большая, волосы рыжие. Я встал, вытянулся по стойке «смирно». Он меня увидел, но значения факту моего присутствия не придал. Подошёл к одной наборной кассе, потом к другой – долго говорил с наборщицами. И к печатному станку, возле которого трудился низкорослый ефрейтор Юра Никотенев – я его успел узнать; и с ним капитан много разговаривал, а уж только затем подошёл к Бушко и долго тряс ему руку, что-то говорил вполголоса и смеялся. Со стороны я видел его глаза; они были жёлтые, выпуклые и вращались как-то насторожённо и нехорошо. Он словно бы всё время ждал удара со стороны и боялся этого, старался вовремя заметить противника. Я, ещё когда был в авиации, летал на самолёте-разведчике Р-5, так мы учились смотреть вперёд и одновременно боковым зрением оглядывать и всё другое пространство. Думал сейчас: «Он тоже как бы летал на самолётах – вон как сучит глазами по сторонам».
Наконец, решился я, шагнул к начальнику:
– Товарищ капитан! Старший лейтенант Дроздов прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы в должности литературного сотрудника газеты «На боевом посту».
Капитан вяло подал мне руку, сказал:
– Звонили о вас из штаба, но сказали, что у вас нет ни опыта работы в газетах, ни журналистского образования. Как же вы… Ну, ладно. Будете пробовать. Может, что получится.
Эти слова окончательно сбили меня с толку, и я, набравшись духу, выпалил:
– Поеду на завод. Там я до войны работал.
Капитан пожал плечами и сверкнул жёлтыми рачьими глазами; такой мой план ему, видимо, понравился.
Затем он взял за руку Бушко и они пошли в дальний угол, сели возле какой-то бочки, выбили из неё пробку и стали наливать в графин тёмную пенящуюся жидкость. Выпили по одному стакану, по второму, по третьему…
Ефрейтор Никотенев достал из ящика своего рабочего стола сухую воблу, пошёл к ним и тоже стал пить.
Я чувствовал себя неловко; был тут явно лишним, нежелательным, и уж хотел выйти на улицу и там погулять по городу. Но не знал: спросить разрешение у капитана или выйти так: ведь к службе на новом месте я не приступал. Ефрейтор меня окликнул:
– Товарищ старший лейтенант! Подгребайте к нам.
Выпил с ними стакана три пива, – знаменитого, Львовского, как сказал мне ефрейтор, проводивший капитана Плоскина и старшину Бушко и вернувшийся в типографию, где я устраивался на первый ночлег в своей новой жизни, теперь уже журналистской. Видя, что я укладываюсь на штабель старых газет, а под голову кладу изрядно помятый, сбитый в углах чемодан, он достал откуда-то брезентовый свёрток.
– Вот вам… постель.
Сел возле моего изголовья, запустил пальцы в нечистую шевелюру густых волос, сказал:
– Завтра найду вам квартиру.
Никотенев имел вид уставшего в боях и походах солдата – такие были у меня на батарее после долгих и тяжёлых боёв, когда мы вблизи передовой линии фронта дни и ночи до красных стволов отражали атаки самолётов или, случалось, схватывались «врукопашную» с танками, а что ещё хуже, отразив нападение танков, принимали на грудь ещё и пехоту, следовавшую за ними.
Кивнув на бочку с пивом, ещё стоявшую посреди подвала, я спросил:
– Кому я должен деньги?
– За что?
– Ну – пиво-то… Вон я сколько выдул. Чай, денег стоит.
– А-а… Пустяк делов. Пиво у нас часто бывает. Вы только об этом никому не говорите. Я сейчас спрячу бочонок. Завтра придёт майор, захочет похмелиться.
И потом в раздумье, и будто бы с грустью:
– Пьёт наш майор, а так – хороший.
– А эти… капитан и старшина – тоже пьют?
– Эти?.. Нет, они тверёзые. Пива выпить, да вот так, надурняка, – подавай больше, а чтобы водки надраться, как наш майор, и потом неделю с больной головой… Нет, эти пьют с умом, и всё больше пиво.