Окончательное решение.

Чабон Майкл

— Вам нехорошо?

Целую минуту старик молчал и просто смотрел в боковое стекло на улицы проплывающего мимо южного Лондона.

— Двадцать три года, — прохрипел он, — 14 августа 1921-го. — Откуда-то из внутреннего кармана он достал платок, провел по лбу и промокнул уголки рта. — Воскресенье.

Назвав число и день недели своего последнего свидания с Лондоном, старик, кажется, в определенной степени обрел равновесие.

— Не знаю, что я… Глупо. Так много приходилось читать о разрушениях от бомбежек и пожаров. Я был готов увидеть руины. Признаюсь, я в определенной степени даже предвкушал — просто из некоего, ну, будем снисходительны и скажем «научного любопытства», что, знаете ли, увижу этот великий город лежащим грудой дымящегося пепла вдоль Темзы. Но, нет, наоборот, он…

Старик не мог найти подходящий эпитет. Они уже переехали реку и оказались зажатыми между возвышавшимися с обеих сторон черными автобусами. Ряды человеческих лиц смотрели на них сверху

вниз с инквизиторским безразличием. Затем автобусы разъехались соответственно на восток и на запад, и, как бывает при открытии двух шлюзов, на старика и викария потоком обрушился старый город. В течение года, приведшего к шестому июля, мистера Пэникера больше всего поражала одна вещь — удивительная американизация Лондона: американские летчики и моряки, офицеры и солдаты-пехотинцы, американские военные машины на улицах, американские фильмы в кино, атмосфера громкой, вульгарной развязности, запах средств для укрепления волос, какофония разгулявшихся гласных — все это, он был готов допустить, скорее всего, являлось плодом его воображения. Однако же город стал для него более живым, одновременно ужасным и неотразимым, исполненным бурного, грубоватого добродушия, словно завоевание самой Европы, сейчас проходящее кровавые стадии в северной Франции, было всего лишь неизбежным взрывом и распространением джазоподобного сленга, неудержимого желания плясать чечетку.

— Это новое, — опять и опять повторял старик, тыча негнущимся крючковатым пальцем в какой-нибудь деловой квартал или жилой массив. — Этого здесь не было.

Его голос по мере углубления в перемены, произошедшие в Лондоне с того воскресенья 1921 года, упал до хриплого, потрясенного шепота. Мистеру Пэникеру показалось — а он обладал мощным воображением проповедника, — что старик, должно быть, испытывает (довольно поздно, по мнению викария) некое предощущение смерти или наблюдает саму ее природу. После долгого отсутствия в городе, в котором старик некогда властвовал тихо и незаметно, он, кажется, ожидал, что город, как и весь мир, когда мы покинем его, каким-то образом перестанет существовать. После нас хоть блицкриг. И вдруг, пожалуйста, он не только увидел продолжение существования города, но и безудержную, нечеловеческую силу его роста.

— Пепел, — с удивлением произнес старик, когда они проезжали мимо огромного нового района, построенного Черчиллем для тех, чье жилье оказалось разрушенным. Он был похож на обширный вспаханный участок, на котором ряд за рядом выросли маленькие, словно игрушечные домики. — Я думал, что увижу лишь дым и пепел.

— Здорово досталось Ист-Энду, — в утешение сказал мистер Пэникер. — Вы увидите, когда мы подъедем к Шордичу.

Они промчались мимо покрытых сажей арок Бишопсгейтского пакгауза и оставили машину у Арнольд-Серкус, на улице, которую старик с удовлетворением отнес к наиболее пострадавшим, поскольку на нее пришелся главный удар немецких сил — рядом с аккуратной грудой брусчатки, спасенной от ударной волны и готовой к укладке. Они завернули за угол и вышли на Клаб-Роу. Мистер Пэникер давно привык предлагать пожилым людям опереться на свою руку и умел на этом настаивать, но старик отверг все его попытки, даже отказавшись от помощи, когда вылезал из тесного нутра машины. Как только старик ощутил, так сказать, почву под ногами, как только охота началась, как в несколько романтическом духе сформулировал мысленно мистер Пэникер, старик стряхнул с себя болезненное замешательство, вызванное путешествием в сегодняшний день, высоко поднял подбородок и схватился за ясеневый набалдашник трости, как будто очень скоро намеревался пройтись ею по головам заслуживающих того негодяев. И в самом деле, на Клаб-Роу мистеру Пэникеру было довольно трудно поспевать за этим широко шагающим древним согбенным пугалом.

Надо сказать, что улица Клаб-Роу очень мало изменилась с августа 1921-го, а может, и вовсе не изменилась, как не изменилась она и с августа 1901-го или 1881-го. Какое-то давно забытое дело привело сюда мистера Пэникера однажды утром много лет назад. Он вспомнил, как оживленно здесь было от ужасного, бессмысленного гомона, который всегда стоит в зоологических садах и зверинцах, как перекрикивали друг друга продавцы птиц, торговцы щенками и кошками, и рождалась сверхъестественная и волнующая эхолалия, одновременно смеющаяся и поддающаяся осмеянию посаженного в клетки и глядящего оттуда товара. Он прекрасно понимал, проходя мимо, что попугаи лори и волнистые попугайчики, спаниели и полосатые кошки и даже странное остроглазое существо, похожее на ласку, предназначались для продажи и покупки в качестве домашних питомцев, и все-таки, идя по Клаб-Роу по какому-то, уж не вспомнить какому, делу, мистер Пэникер никак не мог избавиться от чувства, что он ступает по улице обреченных, что вся эта живая плоть, упрятанная по клеткам, к несчастью, приготовлена лишь на убой.

Однако сегодня, в понедельник, после рыночного дня улица была тихой, только мусор валялся повсюду и еле слышно падали в водосточный желоб невидимые капли. Рваная оберточная бумага, засаленные клочки газет, спутанные мотки тряпок,

слежавшиеся опилки в лужах жидкости, о природе которой мистер Пэникер предпочитал не думать. Темные ларьки и лавки, укрывшиеся позади прутьев решеток и стальных жалюзи. Над витринами магазинов сомкнутыми рядами теснились невысокие, пользующиеся дурной славой заведения, похожие на попавших в облаву подозрительных типов, которые все вместе пытаются изобразить абсолютно лживую невиновность, а в это время их кирпичные карнизы слегка клонятся внутрь улицы, словно заглядывая в нагрудные карманы проходящих мимо потенциальных жертв. Это было — или должно было быть — исключительно безнадежное дело. Однако живость и энергичная походка старика, размахивающего своей тяжелой терновой тростью, отдаленно напоминая тамбурмажора, внушала мистеру Пэникеру удивительный, легкомысленный оптимизм. Пока они продвигались вперед, к Бетнал-Грин-Роуд, у него возникло все возрастающее чувство, имевшее смутные корни в том, давно миновавшем утре, когда он шел по рынку среди разбросанных ларьков и лавок торговцев живностью, — что они проникают в самое сердце настоящей тайны Лондона, а может, и самой жизни; что наконец-то в компании этого единственного в своем роде старика, чье умение по-свойски обращаться с тайной когда-то обсуждали даже в Керале, он найдет объяснение скорбному круговороту вселенной.

— Здесь, — сказал старик, ткнув в сторону палкой. Обшитый металлом набалдашник звякнул о прикрепленную ржавыми шурупами к кирпичному фасаду дома номер 122 небольшую эмалированную табличку, на которой было написано «БЛЭК» и ниже более мелкими буквами «Редкие и диковинные птицы». Фасад был закрыт решеткой, но сквозь мутное стекло мистер Пэникер разглядел клетки с остроконечным верхом, отдаленно напоминавшие азиатские домики, и, кажется, даже трепетание перышка из птичьего крыла или хвоста, призрачно, словно легкий ветерок, взметнувшего пыль. Негромкий, но оживленный свист прорезал сумрак магазина, оконное стекло и жалюзи, делаясь все громче и сложнее по мере того, как к нему привыкал слух викария. Без сомнения, обитатели лавки были встревожены стуком.

— Никого нет, — сказал мистер Пэникер, прижавшись лбом к по-утреннему прохладной стальной решетке. — Не надо было приезжать в понедельник.

Старик поднял трость и несколько раз ударил по решетке с жуткой свирепостью, сверкая глазами при грохоте стали. Когда он прекратил стучать, еле различимые в темноте обитатели магазина устроили ужасный переполох. Старик стоял с поднятой тростью, грудь его вздымалась, на щеке виднелась капелька слюны. Вызванный его яростью шум отзвенел и смолк. Огонь в стариковских глазах погас.

— Понедельник, — печально проговорил старик. — Мне следовало это предвидеть.

— Может быть, нужно было заранее позвонить, — предположил мистер Пэникер. — Назначить этому Блэку встречу.

— Безусловно, — ответил старик, опустил трость на мостовую и, весь обмякнув, тяжело на нее оперся. — В спешке я… — Он вытер щеку тыльной стороной ладони. — Похоже, такие практические соображения оказались вне моего… — Он качнулся вперед, и мистер Пэникер схватил его за руку, на этот раз старику не удалось оттолкнуть викария. Он смотрел невидящими глазами на немой фасад магазина, и в его лице читался лишь намек на обычное беспокойство пожилого человека.

— Ну-ну, — бормотал мистер Пэникер, пытаясь не заметить и скрыть жестокость собственного разочарования, вызванного неожиданным провалом их поисков. Он начал этот день, не выспавшись, напившись и пребывая в размышлениях о разбомбленном доме своей жизни. Бессмысленный брак, никудышный сын, неудовлетворенность профессиональных амбиций — все это было словно разбитые окна, обожженные обои и искореженные кресла, а поверх этих обломков, как снегопад из пепла, как висящая в воздухе неуничтожимая дымовая пелена, как один обугленный слой за другим, идущие вниз до самого фундамента, присутствовало осознание собственного безбожия, сомнения и неверия, удаленности своего сердца от сердца Господня. И воздушный налет поменьше, тот, что никого не касается, упавшая бомба — случайная и бездумная, как все бомбы — приезд и убийство мистера Ричарда Шейна. В момент взрыва рухнула вся прогнившая постройка, как будто — так писали в газетных отчетах — сотни крыс, живших за стенами здания, вдруг потеряли укрытие, были подняты в воздух и с удивлением успели забыть о своих зловредных повадках, прежде чем их тела посыпались на землю тошнотворным серым крысиным дождем. И все-таки — об этом тоже писали в газетах — иногда благодаря таким взрывам по случайному блеску обнаруживались удивительные сокровища. Редкие, изящные вещицы, которые, неизвестные и незамеченные, когда-то давно были укрыты в стенах домов. Сегодня утром на лондонском шоссе, когда старик в плаще из шерсти и дождя бросился к нему в машину, мальчик Лайнус Штейнман, потерявший все и лишившийся друга, точно так же открылся ему, маленький и одинокий, стоящий среди груды серого пепла и глядящий с тоской в небеса. Мистер Пэникер не очень-то рассчитывал — не так он был глуп, — что находка исчезнувшего попугая, принадлежащего мальчику-беженцу, восстановит смысл и цель его жизни, но он был готов довольствоваться и гораздо меньшим.