Окопная правда войны
Шрифт:
Очень интересно о них мне рассказывал Александр Захарович Лебединцев. Как прошедший войну в пехоте от командира взвода до начальника штаба полка, он насмотрелся всякого. И никогда не забудет слов командира полка:
— Смотри, начальник штаба, и все запоминай. Ты моложе меня на 15 лет, и расскажи потомкам о мучениях их бабушек и прабабушек на этой беспощадной войне!
«... больше всего женщин оказалось в стрелковых войсках, где их обязанности были самыми трудными как в физическом, так и в моральном отношении. Если солдат мог неделями не умываться в ходе непрерывных боев и по полгода не мыться в бане, то для женщин и девушек в пехоте это было мучительным испытанием. В повседневных боях радистки и связистки переносили на себе полевые рации порой до пуда весом или металлические катушки на груди с полевым кабелем. А санитарные
Миллионы раз воины, обращаясь к своим спасительницам, повторяли слова, из которых по потом сложили стихи: “Сестра, ты помнишь, как из боя меня ты вынесла в санбат?
Остались живы мы с тобою в тот раз, товарищ мой и брат». Этого не забыть во веки веков!», — говорит Александр Захарович.
Очень хорошо помнит он их переход в феврале 1944 г. от Умани до Ботошанн в Румынии, который длился 25 суток на дистанции 450 км боевого пути: «Слабому полу, несмотря на то, что даже офицеры и кавалеристы иногда носили ботинки с обмотками, выписали “чоботы”. Но их на складах в конце февраля не оказалось. И пошли они, присягой подстегиваемые, через Черкасскую, Хмельницкую области Украины, Молдову и Румынию в валенках по грязи до колен. Мы не различали, когда кончается день и начинается ночь. Радовались, что все 25 суток ни разу не проглянуло солнце, а значит, не появлялась авиация. Иначе, как спасаться в таком распутье от разрывов бомб? (...)
Спали большей частью на ходу. Заверяю, что это вполне возможно. Нужду справляли мужчины “по-малому” также на ходу. А каково связисткам и медичкам в общей колонне на равнинной безлесной местности? Расскажу, как это сохранилось в моей памяти...
Связистки и медички выходили из строя парами на несколько шагов на обочину. Одна из них раздвигала в стороны полы шинели, как бы “маскируя” подружку. А другая снимала ремень и надевала его на шею, иначе он утонул бы в грязи, расстегивала шинель, потом телогрейку, за нею ватные брюки, кальсоны и старалась не попасть в раструбы голенищ валенок. Потом в обратной последовательности все застегивалось, и они менялись местами.
Первоначально глуповатые мужики подавали голос воздушной опасности: “Воздух!” или “Рама!” — означавший известный самолет-разведчик, но через день отбросили эти плоские шутки. А ведь, кроме того, у женщин были и свои, чисто женские заботы, а марш продолжался месяц. Вряд ли кто в колоннах вспомнил за этот марш, к которому он принадлежит полу, а не то, что подумал о сексе и каким способом его лучше провести».
Перед маршем всех девиц переодели по-зимнему. В солдатских кальсонах, бязевых нижних мужских рубахах, ватных брюках, телогрейках, гимнастерках и юбках, в валенках на пять размеров больше, чем положено, в шапках-ушанках да в брезентовых поясных ремнях у них было невозможно определить, где у них талия или бюст...
«Чего только не увидишь ныне на экранах телевизоров в игровых кинофильмах и на страницах красочных журналов, газет и просто репродукций и иллюстраций: девицы взывают страстно: “Бери меня, я вся твоя”. Их стройные нижние конечности произрастают из-под мышек. Талию можно охватить пальцами рук, а взгляд их настолько же томный, доступный, как и расчетливый одновременно. На фронте тоже стремились к этим стандартам, но не всегда получалось.
Примерно такими же были женщины только в штабах, но и в 1941-м, и в 1945 гг. в летнюю пору, когда восседали с радиостанциями или пишущими машинками на заднем сиденье “виллисов” у большого начальства, начиная с командиров корпусов и выше. Но если спуститься до полковых и батальонных штабов, медицинских рот и рот связи, да еще в зимне-весеннее время, да на дорогах, разбитых гусеницами целой танковой армии, то вид наших женщин без содрогания не вспомнить даже теперь...», -рассказывает Лебединцев.
В 1989 г. ему как председателю совета ветеранов дивизии за год до своей смерти доверительно исповедовалась Безродная Людмила Ивановна. Врач и капитан медицинской службы она поведала несколько подробностей о своих однополчанах и не только.
Александр Захарович запомнил детали: «С началом наступления с боевых порядков начинали поступать ходячие раненые. Большинство с сильными болями. Но болеутоляющего в полковом звене не водилось, кроме йода, бинтов и иногда спирта или самогона.
Обычно, при прорыве оборонительных рубежей, на
Из воспоминаний Людмилы Ивановны, январь 1944 г., Киевская область:
«Где мы были третьего дня? Так я и не знаю, но убеждена, что эта ночь никогда не сотрется в моей памяти...
Наша передовая медицинская группа следовала за авангардным батальоном. Путь был тяжелым, так как весь день шел снег, и заметенную сугробами дорогу плохо преодолевали лошади в упряжках саней с нашим нехитрым хозяйством медико-санитарной роты.
Уже были сумерки, когда началась метель. Вскоре на нашем пути появились первые раненые. Им нужна была срочная помощь, но негде было развернуть полковой перевязочный медпункт — кругом лес и сугробы. И какова же была моя радость, когда раненые сообщили, что видели справа хату. Что это было? То ли оставшийся домик от уничтоженного села, руины которого так по-хозяйски были спрятаны сугробами снега? То ли какая-то сторожка или строение полевого стана? То ли просто фронтовая удача подарила нам это пристанище без оконных рам и дверей. Пока выносили снег и мусор, закладывали проемы окон кусками самана и навешивали брезент на дверную раму, я оборудовала перевязочную.
Через короткий промежуток времени мы уже могли отогреть раненых чаем, приготовленный заботливым поваром Пискуном, обработать раны и уложить их на солому в натопленном помещении. К тому же у нас были “знаменитые” марлевые ватные стеганые одеяла.
К этому времени поток раненых стал увеличиваться, быстро заполняя не только обе смежные комнаты, но и примыкающую к ним кухню. Тут санитар доложил, что на плащ-палатке доставлен раненый в “горячке”. И действительно молодой паренек с широко раскрытыми глазами был в шоковом состоянии и беспрерывно что-то говорил и говорил. Когда положили его на стол, то я увидела, что у него под ремнем была окровавленная тетрадь в коленкоровом переплете, которую он просил сохранить.
Осмотрев его, я пришла в ужас, насколько тяжелым было его ранение в живот. И несмотря но то, что я отчетливо понимала всю безнадежность его положения, старалась делать все возможное. А говорил он лихорадочно быстро, словно хотел поведать нам всю боль своей души. Словно говоря кому-то, он убеждал, что будет жить, потому что отец его и два брата убиты на фронте, а сестренка, которую увезли в Германию, погибла при бомбежке, и смерть ее он скрыл от матери. Голос его был то звонким и чистым, то угасал до шепота, но он все убеждал кого-то, что остался один у матери и обязательно должен вернуться к ней. А потом так жалобно прошептал: “А если что — не посылайте ей похоронки...”.
Я успокоила его, а у самой на душе было тяжело и тоскливо. Поток раненых прекратился. За окнами неистовствовала вьюга. Она ревела и гудела в трубе нашей печурки, пытаясь своими порывами в прах разнести наше жалкое пристанище. Потом грохот сменился воем, словно рыдали сотни обездоленных, оплакивая всех изуродованных и искалеченных и этого умирающего юношу, почти мальчишку, лежащего на перевязочном столе. Доносившиеся завывания вьюги и мольба раненого приводили в ужас, было тоскливо и хотелось плакать от безысходности. И вдруг наш умирающий боец запел: “Весною астры, астры ранние... Моему сердцу тяжко-тяжко, чужою стала я тебе...” (Эти слова, как клещи, впивались в мозг). Его голос осекся, но несколько других голосов раненых подхватили эту песню, и мелодичные грустные слова наполнили комнату в эту глухую, безотрадную ночь. Не в состоянии сдержать слез, мы с медсестрой Клавой плакали. Даже у пожилого повара Пискуна по щекам одна за другой катились слезы и прятались в усах.