Оксфордские страсти
Шрифт:
Несмотря на холод, Дэйв уже шебуршился внизу в одних джинсах и футболке. Он бросал корм курам, бродившим по двору. «А-а, знаю-знаю, где наш Дэйв вчера шатался, – подумала Ивонн. – Опять с этой медсестрой горы покорял…» Но даже всеведущая Ивонн не знала истины.
Невдалеке от дома стояли брошенные сельскохозяйственные машины. Особенно уныло выглядел объемистый контейнер жидких удобрений. Ивонн подумала о мертвых животных, о вымерших существах. Дальше рукой подать до мыслей о близких, покинувших сей мир… Ивонн попыталась вспомнить хоть какой-нибудь взаправду необычный случай. Вот однажды, еще ребенком, отец возил ее – как? почему? – в аббатство Тинтерн, а там она понравилась какой-то женщине, и та подарила ей сборник стихов Уильяма Уордсворта – Ивонн хранила томик по сей день.
Она вздохнула, и одно из оконных стекол запотело. «Я так и не прославилась, – прошептала она. – Так никем и не стала». Подумаешь, «Домашние заготовки», великое дело, если говорить правду – а Ивонн всегда стремилась говорить правду. Она сняла очки, чтобы дать роздых глазам.
Ивонн вела дневник. И сейчас она обратилась к нему за утешением. Он все разрастался, усложнялся – досуга становилось больше, зрение все хуже. Еще ее бабушка, Энни Коутс, рассказывала ей, откуда пошла ферма, и Ивонн записала это свидетельство местной истории бок о бок с заметками про надои козьего молока и рекордный урожай кормовых бобов.
В конце восемнадцатого века порочный Хэррисон Феррерс, владелец Особняка, соблазнил девушку из деревни, дочку своего батрака Рона Коутса. Эта девица, по имени Пэт, или Патриция Коутс, была, по словам бабушки, «чересчур хороша собой, чтобы жить спокойно». И вот в результате их союза родила она в положенные сроки двойню.
Ну, незаконные отпрыски – обычное дело для бар, живших по поместьям, только в данном случае Хэррисон вроде как повел себя благоразумно – может, Пэт была ему по сердцу. Мальчишек-близнецов вниманием не оставлял, так что они выросли и видом ладные, и смелые. Он же им дал имена – Тарквин и Эдвард, в честь любимых чистопородных своих рысаков.
Когда оба достигли совершеннолетия, Хэррисон озаботился, чтобы Тарквин принял духовный сан и стал в здешнем приходе викарием, а Эдварду достался надел земли, несколько акров для хозяйства, которое и назвали фермой Коутс. Хэррисон как-то раз ехал верхом на любимом коне Тарквине, да был пьян, упал, сломал шею и помер. Вот и получилось, что первой обязанностью его преподобия Тарквина на посту священника было совершить погребальный обряд над телом отца и благодетеля.
Историю эту Ивонн, вглядываясь сквозь мутноватые линзы, описала во всех красках и добавила рассказ о дальнейшей жизни Тарквина – как он бросил кафедру проповедника ради путешествий по свету, особенно в Африку. Рассказывали, что в Эфиопии ему досталось какое-то сокровище религиозного свойства, на котором лежало проклятие. Правда ли, нет ли, а только самого сокровища никто не видел.
Умер досточтимый Тарквин при ужасных обстоятельствах. В июне 1814 года случился неожиданный смерч, подхватил викария-путешественника на воздуся и вознес на самую верхушку церковной колокольни. А оттуда новый порыв ветра низверг его на землю, прямо меж надгробий, и там он лежал, искалеченный, совершенно беспомощный, пока стая диких собак не примчалась с крутых склонов холмов Моулси и не разорвала его на куски.
Однажды в Оксфордской библиотеке Ивонн нашла журнал с советами начинающим писателям – что нужно делать, чтобы опубликовать книгу. Она последовала этим советам – упаковала рукописный дневник и отослала владельцу небольшого издательства, чья контора помещалась на Олд-Бэрлингем-роуд в Лондоне.
Прошло уже четыре месяца, а издатель все не отвечал. Но и сегодня Ивонн снова спозаранку взялась за дневник. Она не собиралась вставать, пока не потеплеет, пока с пастбища не сойдет этот белый саван. Тихо, петухи не кричат. Ничто не мешало ей, хотя она слышала невнятное бормотанье где-то внизу, в доме; совсем как капитан Кук, наверное, слышал, как суетится босоногая команда «Эндевора». Под одеялами было уютно. Ивонн задремала, занеся над дневником старую авторучку.
Прочие обитатели Хэмпден-Феррерс также поднялись с постелей – правда, отнюдь не так прытко, как Сэм Азиз. Возле кондитерской жил вдовец – профессор Валентин Леппард, восьмидесяти четырех лет. В это утро он то просыпался, то опять засыпал. Окончательно проснувшись, он остался в постели, не двигаясь, попытался припомнить, что за день недели сегодня. Понятное дело, если бы вчера была среда, сегодня настал бы четверг и он отправился бы пить кофе с Уиверспуном; но вот беда: нет совершенно никаких доказательств того, что вчера действительно была среда… Теперь дни походили один на другой, что правда, то правда.
Без очков Валентин не мог ничего толком разглядеть. Он следил за мерцанием отраженного света на потолке. Когда по улице проезжали ранние машины, по потолку двигались отсветы. На Валентина это всегда действовало успокаивающе. Будь у него синематографический аппарат – или как их теперь называют, – он бы непременно снял на пленку эту игру света.
Ибо ничего нет прекраснее света. Валентин не доверял никому из тех, с кем доводилось встречаться, терпеть их не мог, но свет – о, это же совсем другое дело: тут он был полностью согласен с последними словами живописца Тернера: [17] «Солнце есть Бог!» Облизав пересохшие со сна губы, он сказал вслух: «И все они ушли в мир света» [18] … Не сообразишь, откуда пришла на ум эта строка, однако не так это и важно.
17
Джозеф Тернер (1775–1851) – известный английский живописец и график, представитель романтизма. К концу творческой жизни в картинах Тернера преобладала необычайная игра световоздушных и колористических эффектов.
18
Название известного стихотворения поэта-герметика XVII в Генри Воэна (1622–1695).
Он все размышлял о том о сем и дремал понемногу, пока не пришла медсестра Энн Лонгбридж и не помогла ему встать с постели.
Неподалеку от того места, где в постели нежился Валентин Леппард, в доме на краю деревни, где дорога шла на Марчэм и на Бишопс-Линктус, почивал Барри Бэйфилд по прозвищу Стармэн, друг Дуэйна Ридли. Он было приоткрыл глаза – взглянуть на свет божий, но оказалось, что это больно, и он закрыл их опять: липкое верхнее веко склеилось с нижним. Он попытался заснуть – что называется, «отоспаться». В голове пульсировала боль, не дававшая утратить связь с миром, а сознание по той же причине было в отвратительном состоянии.
– Ma! – позвал он еле слышно. Ответа не было. Во дворе разрывался от лая этот чертов пес. – Ну ма-ам! – снова простонал он. – Дай ча-аю! Помоги-ите! Господи, да я ж, блин, совсем помираю… – сказал он сам себе. Что поделаешь, зато вчера вечером они с Дуэйном, корешем его, на славу подухарились в «Столяре». Что поделать – не получается и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. – Мам, чаю дай, что ли?
Снизу никто не отвечал.
Стармэн вывалился из кровати и, шатаясь, поплелся вниз в чем мать родила – обозреть, есть ли кто.
Внизу его сестра Кайл ела овсяный хлебец «Уитабикс». Она с отвращением уставилась на него:
– Слышь, ты этой своей фигней у меня чего перед носом размахиваешь? Отвалится ведь твой дохлый слизень.
– Да иди ты! – отвечал он. – Все равно на подходе мерзопакостные слизняки, пришельцы с Юпитера, они тебя вот-вот заживо сожрут.
Рэй Уилмот по прозвищу Сахарок на своем электрокаре неторопливо катил по улицам, ставя прочные белые бутылки с молоком на ступени у крылец. Появился Сэмми Азиз, укутанный в свитер и замотанный шарфом, – он разносил газеты по домам. Сэмми вовсю крутил педалями; вот он поравнялся с медсестрой Энн Лонгбридж, которая на велосипеде ехала на работу. Они поздоровались.