Олег Меньшиков
Шрифт:
Драматург Эдвард Радзинский любит актеров. И любим актерами за то, что умеет писать броские, дерзкие, особенные роли. Иным исполнителям оказывается достаточно самого по себе текста Радзинского - рождается определенный характер, точно выписанный автором. Поэтому совсем нетрудно представить, каким мог бы оказаться Сережа Лукин в том случае, если бы артист замкнул себя только рамками унылой жертвы равнодушных высокопоставленных родителей. Они роскошествуют за рубежом, оставили сына высокопартийным дуболомам, дедушке и бабушке, и вырос бедняга полудурком. Плюс физическая, сексуальная неполноценность. Плюс заторможенные реакции. Возможно, наличие социальной ущербности... Все это было бы несомненно занятно, довольно по тому времени свежо, увлекательно. В середине 80-х сюжеты и герои из высших наших слоев, изображенные в подобном свете, были еще внове.
Но Сережа Олега Меньшикова -
В пору, когда московские зрители атаковали подходы к Театру имени Ермоловой, пытаясь купить лишний билет на спектакль "Спортивные сцены 81 года", бедный, бедный Сережа воспринимался большинством, в том числе и критикой, несколько по-другому. Критика писала об отсутствии естественной сопротивляемости, настроенности на суицид, о том, что все это - последствия социального вырождения советской правящей верхушки. Что было, в общем, справедливо. Но писали, как это нередко случается, ограничившись анализом идеально выполненного актером внешнего рисунка роли. Лишь через несколько лет Александр Соколянский, довольно пристально наблюдающий за дорогой Меньшикова, скажет: "..."золотой мальчик" Сережа из "Спортивных сцен 81 года", симпатяшечка с парализованной душой и расслабленной, бесцельной жестикуляцией. Роль, весьма поверхностно прописанная, стала бы всего только типажной, если бы Меньшиков не увидел в своем персонаже воплощение человеческой неосуществленности, заданной изначально, от природы. В перспективе роли вставал не безвольный полуумник, перелистывающий "Бхагаватгити" или слушающий фри-джаз (тип распространенный и некогда привлекательный), но существо почти сверхъестественное - дух-недоносок из гениальных стихов Баратынского"8.
В угарной мгле унизительной жизни с женой Сережа оставляет для себя мгновения иной жизни, тайной, туда он уходит, удирает, чтобы спасти себя. Там он смел, свободен, там он сильный и умелый, быть может, и талантливый. Неслучайно его достало на то, чтобы составить биографии всех великих джазовых музыкантов. Дед сжег этот труд, но Сережа смог восстановить: стало быть, не так он бессилен? Стало быть, не так ничтожен, не так опустошен беспечным в материальном отношении существованием? Его слишком долго и постоянно оскорбляли. Теперь он, как мимоза, сжимается при всяком грубом, небрежном соприкосновении с миром и уходит в свою раковину. Впрочем, по-настоящему он почти и не выходит из нее, закрываясь от остальных. Что делать, если все же приходится вступать в какие-то ненужные диалоги! Особенно с женой, любимой и презирающей его, Сережу... Молчание дает передышку.
Меньшикову редко везло с партнершами в кино и театре. Отчасти потому, что нелегко найти актрису, равную ему по творческим данным. Отчасти, возможно, потому, что по природе своей он больше актер-одиночка, лидер, которому не нужно равноправие с другими. Подруги его героев волей-неволей должны отступить хотя бы на несколько шагов, иногда и вопреки сюжету, но в соответствии с системой отношений с артистом Олегом Меньшиковым.
По фабуле "Спортивных сцен..." Сережа любит, обожает жену Катю еще со школьных лет (сама Катя точно называет дату - "со второго класса"). С того самого времени Сережа беспрекословно Кате подчинился. Вопреки родительской воле женился на ней, привел в дом девицу из простой и бедной семьи, а в таких кругах, к которым принадлежат Лукины, браки заключаются чаще всего кастовые. Сережа терпит Катино оголтелое хамство, измены и много, много всего прочего, чего не стерпел бы любой нормальный мужик. Их отношения Катя абсолютно не декорирует. Точнее - актриса Догилева играла хамство само по себе, и ничего более. Она старательно демонстрировала отвращение бойкой жены к постылому мужу, безграничную самоуверенность и непонятную убежденность в своем женском очаровании, которое, увы, не отпущено ей и в мизерных дозах. Догилева явно ощущала себя советским прокурором, борющимся с безнравственностью нового поколения, иначе трудно оценить представленное ею на сцене. Грубость, озлобленное сознание убогой "пролетарки" еще, наверное, и желание отплатить за недоступные ей блага в детстве и юности вот все, чем движима
Между тем у Кати есть своя драма - нелюбовь. Душевный разлад, которым она мучима уже давно, ровно столько, сколько прошло с того момента, как она переступила порог вельможного дома. Ей все здесь противно - и все дорого, настолько, что нет сил окончательно плюнуть и навсегда захлопнуть дверь за собой. Катя не менее несчастлива, чем Сережа, чем мятущаяся Инга, которую великолепно играла Татьяна Доронина. Радзинский всегда умел "шить" на нее роли...
Поэтому Сережа полнее всего открывался в его странных, внезапно доверительных диалогах с Ингой. "У нас в доме дедушка с бабушкой все молчали, молчали... И я так скучал по разговорам, что на улице буквально всем рассказывал все..." - смущенно признавался Сережа, и слышался в его словах почти стон мальчика, который всю жизнь ищет того, кто его услышит. И не находит. А произносил все это Меньшиков ровным голосом, стесняясь, понимая, что не должен это делать. Но понимал и то, что Инга, в сущности, больна тем, чем болен он, Сережа.
Не помню другой такой роли Олега, в которой с той же силой зазвучала бы тема попранной нежности. С ней человек приходит в мир, ее безнадежно, порой до могильного холмика, ищет в других. Если и находит, то на мгновения. Возможно, как это случается, последующие годы, жестокая проза жизни убедили Меньшикова (что происходит с многими из нас), как не соответствуют такие ожидания реалиям. Мне кажется, это отозвалось в его героях. Или роли к нему приходили, не позволявшие открыться в таком ракурсе? Хотя, играя Чацкого в собственной постановке, Меньшиков вдруг сумел зарыдать от того, что любви нет места на земле.
Но это будет через полтора десятилетия.
А тогда его Сережа обещал и князя Мышкина, и Федю Протасова, и Константина Треплева. Тогда двадцатисемилетний артист еще не мог выбирать для себя роли с той свободой, которая позже придет к нему - звезде. Тогда он должен был надеяться и ждать.
Но сразу после "Спортивных сцен 81 года" Валерий Фокин дает Меньшикову роль абсолютно противоположную Сереже Лукину...
Театр имени Ермоловой принял к постановке пьесу Александра Буравского "Второй год свободы", снова дышащую повышенной социальной активностью. Журналист Буравский, переключившись на драматургию, старательно осуждал недавно еще столь у нас почитаемую и восхваляемую Великую французскую революцию с ее "эгалите", "фратерните" и "либерте". Ныне белое откровенно и прямолинейно заменялось на черное, и главной задачей автора было не столько рассказать о событиях конца XVIII века, сколько обличать октябрьский переворот 1917 года со всеми его кровавыми, страшными последствиями, самосъеданием победителей и террором сталинщины. Аллюзии Буравского были откровенны и примитивны. Но взбудораженный перестроечными коллизиями, обвалом былых постулатов, ежедневными телеразоблачениями (последнее не прекратилось посегодня) зритель откликался охотно, бурно и даже радостно.
Истинно глубинные, философские, бытийные проблемы мало занимали Буравского, как и точное следование историческим фактам, что, впрочем, естественно для его пьесы. На документ она не претендовала. К сожалению, драматург не смог создать напряженную интригу, передать стремительную страстность окаянных дней сокрушителей монархии, чего, кажется, требовал сам материал.
Видимо, Валерий Фокин все это понимал, пытаясь максимально укрупнить происходящее на сцене: прологом, который игрался на авансцене, просцениуме, в первых рядах партера: многолюдными массовыми сценами, когда звучали все те же "свобода", "равенство" и "братство"... Спектакль был декорирован в багровых тонах - словно кровь все время лилась в зал. В результате все выстроилось как диалог Робеспьера и Дантона - Олега Меньшикова и его давнего партнера Александра Балуева.
Вспоминает Валерий Фокин:
– После успеха в "Спортивных сценах 81 года" я понимал, что Олег должен идти дальше. И потому дал ему роль Робеспьера. Я уже знал, что он очень нервный, очень возбудимый артист, открытого нервного темперамента. И мне хотелось зажать его как бы в некую маску, чтобы найти новые краски.
Во "Втором годе свободы" у него были долгие молчаливые паузы, когда он наблюдал через занавеску за происходящим. Как я жалел в это время, что театр не обладает киношными крупными планами - так необыкновенно значительно, интересно, насыщенно было молчание Меньшикова. Его глаза... Не только в репликах, в общении с партнерами! Не только в такие минуты, но и в паузах Олег доносил трагические метания человека, который сам сочинил революцию, сам ее создал, организовал и теперь видит, к чему она привела, что принесла людям, в том числе и ему самому.