Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Шрифт:
Сент-Бев - Виктору Гюго, 17 октября 1829 года:
"Тот малый талант, которым я обладаю, развился у меня благодаря вашему примеру и вашим советам, принимавшим обличье похвал; я работал потому, что видел, как вы работаете, и потому, что вы считали меня способным работать; но собственное мое богатство так мало, что своим дарованием я всецело обязан вам, и после более или менее долгого пути оно вливается в ваши воды, как ручей вливается в реку или в море; вдохновение приходит ко мне лишь подле вас, от вас и от всего, что вас окружает. Да и вся моя домашняя жизнь пока еще протекает у вас. Я бываю счастлив и чувствую себя уютно только на вашем диване или у вашего камелька".
Все это совсем не походит на речи человека, которого "обирают".
Он изобразил себя и свои страдания в книге, которую выпустил без имени автора, дав ей заглавие: "Жизнь,
В конце 1828 года Сент-Бев передал Гюго "эти мерзкие страницы" и спросил у него, не будет ли чересчур неприличным и смешным опубликовать такую "обнаженность души". Гюго ответил коротким письмом, горячо выразив в нем "волнение, которым потрясли меня ваши строгие и прекрасные стихи, ваша мужественная, простая и меланхолическая проза и образ Жозефа Делорма, ведь он - это вы сами... Это короткая и суровая история молодой жизни, ее анализ, искусное анатомирование, обнажающее душу, - право, я чуть не плакал, читая все это...". Бедняга Сент-Бев был счастлив, на мгновение он вообразил себя великим поэтом. В январе 1829 года появились "Восточные мотивы", в марте того же года - "Жозеф Делорм". "Восточные мотивы" наделали больше шуму, но их трудолюбивый автор глубоко обдумал урок, который дал ему "Жозеф Делорм", и вынес из него мысль, что возможна поэзия интимная, глубоко личная.
Успехи друга внушали тогда Сент-Беву больше смирения, чем зависти. В своих статьях он выступал как поборник того течения в романтизме, которое возглавлял Гюго, и горячностью тона восполнял слабость убежденности. Ведь он никогда не был подлинным романтиком. Жозеф Делорм был одним из отражений автора, порожденным образом Вертера, но, покопавшись поглубже, можно было обнаружить в Сент-Беве скептика, смеявшегося над Жозефом Делормом. Только он любил все понимать, и его очень смущало, что можно иметь столько воображения, такую красочность и силу выразительности, как у Виктора Гюго. Когда он отобрал материал для своей "Картины французской поэзии XVI века", он подарил Виктору Гюго великолепный том избранных стихов Ронсара, из которого были взяты выдержки, и сделал на нем такую надпись: "Величайшему со времен Ронсара лирику французской поэзии от скромного комментатора Ронсара - Сент-Бева". Виктор и Адель положили это прекрасное издание в белом веленевом переплете "с гербами" на стол в гостиной, украшенной Золотой лилией, полученной на литературном конкурсе, и мало-помалу друзья - Ламартин, Виньи, Гуттенгер, Дюма-отец - обогатили его своими автографами. Да и сам Сент-Бев мелким, бисерным почерком написал там сонет, не лишенный тонкости и изящества:
Да, друг мой, гений ваш поистине велик,
И ваша мысль сильна, как мощный глас пророка;
Все преклоняемся мы перед ней глубоко,
Как бурей согнутый, склоняется тростник.
Но вы к нам так добры, как будто каждый миг
Боитесь чем-нибудь поранить нас жестоко,
И дружески следит внимательное око,
Чтоб для обид у нас и повод не возник.
Так воин, весь в броне, суровый, медноликий,
Увидев малыша, зашедшегося в крике,
Его сажает в свой пробитый, старый шлем,
Столь бережно подняв рукою загрубелой,
Что не сравниться с ним кормилице умелой
Иль нежной матери, заботливой ко всем.
Право, кажется, что эта чувствительная душа, трепещущая, подобно листве серебристого тополя, при малейшем ветерке, расцвела тогда в тепле внимательной и снисходительной мужской дружбы. Впервые в своей жизни Сент-Бев, благодаря близости с супругами Гюго, вошел в содружество людей и уверовал, что теперь он спасен от одиночества и томительных размышлений о самом себе.
2. ДОРОГУ ТЕАТРУ!
На "Эрнани" я надевал не красный жилет,
а розовый камзол. Это очень важно.
Теофиль Готье
Тысяча восемьсот двадцать девятый год был для Виктора Гюго, всегда большого труженика, одним из наиболее плодотворных. Он начал "Собор Парижской Богоматери", написал много стихов, а главное, решил завоевать театр. "Кромвель" не был поставлен на сцене, но кружок романтиков справедливо полагал, что теперь публика требует нечто иное, чем псевдоклассические трагедии. Что Корнель и даже Расин были великими драматургами - это отрицали только фанатики. Но их гений слишком уж подчинялся условностям: три единства, сюжеты античные или восточные, сны или "узнавание", благородный язык - словом, все те правила, которые в XVIII веке, в руках менее могучих, породили скучные и однообразные пьесы. "Полагалось, - говорил Альфред де Виньи, - изображать в прихожих, которые никуда не вели, персонажей, которые никуда не шли, говорили о немногих вещах, выражали неопределенные мысли, изъяснялись туманными притчами, слегка были волнуемы вялыми чувствами, безмятежными страстями и кончали на сцене изящной смертью или фальшивым вздохом. О, ненужная фантасмагория! Тени людей и тень природы! Пустопорожнее царство!.."
Убегая от скуки таких "бесчувственных" пьес, публика стала увлекаться мелодрамой. Пиксерекур, этот Шекспир бульварных театров, дал ее рецепт: герой, героиня, предатель, шут, и задолго до предисловия к "Кромвелю" уже соединял гротескное и трагическое. Сам великий Тальма Говорил Ламартину: "Не пишите больше трагедии, пишите драму" - и просил Дюма: "Поторопитесь, постарайтесь написать еще в мое время".
В 1822 году директор театра Жан-Туссен Мерль, человек предприимчивый, выписал труппу английских актеров, чтобы играть Шекспира, и натолкнулся на яростное сопротивление либералов. Людовик XVIII слыл сторонником Англии, этого оказалось достаточным для того, чтобы "Макбета" освистали. На афишах Мерля весьма неловко возвещалось: "Отелло", трагедия знаменитого Шекспира, в исполнении верноподданных его величества короля Великобритании". Партер кричал: "Прочь чужестранцев! Долой Шекспира! Это пособник Веллингтона!" Мерль капитулировал, и только в 1828 году в Париже снова увидели английскую труппу. К тому времени атмосфера изменилась, а труппа приехала превосходная: Кин, Кембл и очаровательная Гарриет Смитсон. Успех был так велик, что не одному писателю захотелось переложить Шекспира стихами на французский язык. Эмиль Дешан и Виньи совместно переложили "Ромео и Джульетту", а Виньи после постановки "Отелло" принялся за "Венецианского мавра", несомненно прибегая в переводе к помощи своей жены, англичанки.
Гюго еще в 1822 году извлек из романа Вальтера Скотта "Кенилворт" пьесу "Эми Робсар". Он держал эту пьесу в ящике стола, потом переделал ее, но сам не верил в ее достоинства. Когда наконец в 1828 году ему удалось поставить ее в Одеоне, он решился на эту авантюру лишь под именем своего шурина Поля Фуше, хотя тому только что исполнилось тогда семнадцать лет и он не проявлял никакого восторга перед такой затеей. В январе 1828 года он писал Виктору Гюго: "Через несколько дней дают злосчастную "Эми Робсар", и для меня из этого дела получится только то, что я прослыву "подставным лицом и заместителем". Не везет некоторым людям..." Пьесу публика встретила чрезвычайно плохо, и Гюго благоразумно отрекся от нее.
Виктор Гюго - Виктору Пави, 29 февраля 1828 года:
"Вы знаете о маленькой беде, случившейся с Полем. Это очень маленькое несчастье... В подобных обстоятельствах мне следовало бы его выручить. Ведь я-то и принес ему несчастье. Клика интриганов, освиставшая "Эми Робсар", полагала, что отраженно она освистывает и "Кромвеля". Впрочем, не стоит и говорить об этих жалких и обычных кознях..."
Пожалуй, лучше было бы вообще не заговаривать об этом.
Гюго решил выступить под своим именем и написал пьесу на другой сюжет: "Марион Делорм" (первоначальное заглавие - "Дуэль при кардинале Ришелье"). Действие в пьесе происходит во времена Людовика XIII. Это довольно банальная история о куртизанке, которой возвращает чистоту ее любовь к целомудренному и строгому юноше. Герой пьесы - сумрачный красавец Дидье, роковое существо для самого себя и для других, преследуем властью, что внушало сочувствие к нему со стороны автора, в душе которого запечатлелась драма Лагори. Принимаясь за пьесу, Гюго прочел много памфлетов, мемуаров, исторических материалов о времени Ришелье; в романе "Сен-Мар" Альфред де Виньи нарисовал романтический образ Ришелье - "человека в красной мантии"; Гюго верно уловил тон светского общества того времени; многие стихи были хороши. Словом, драма имела большие достоинства, отличалась твердой, четкой, "крепкой" композицией, как и все, что писал тогда Гюго.