Олимпия Клевская
Шрифт:
— Весь шум оттого, бедная моя Олимпия, — торжественно провозгласил актер-оратор, — что теперь ты можешь вернуться к себе в уборную и переодеться.
— Переодеться? Зачем?
— Затем, что мы сегодня не играем.
— Хм! — фыркнула она с надменностью чистокровной кобылицы. — Мы сегодня не играем! А кто, позвольте узнать, может нам воспрепятствовать?
— Посмотри-ка, дорогая моя, вокруг себя.
— Смотрю.
И действительно, глаза Олимпии обежали все фойе, захватив в круг, очерченный взглядом, вместе с прочими
Тем не менее, когда эти две звезды пролетели перед послушником, каждая из них успела метнуть в него по лучу.
Один из этих лучей воспламенил ему мозг, а другой сжег дотла сердце.
— Все ли здесь? — спросил оратор.
— Ну конечно, насколько я понимаю, — небрежно ответила Олимпия.
— Посмотри хорошенько: одного из нас не хватает.
Глаза Олимпии сначала опустились к собственному корсажу, на котором она поправила что-то кружевное, а потом вновь обратились на окружающих.
— Ах, да, — сказала она. — Шанмеле не видно. А где Шанмеле?
— Спроси вот у этого господина, — посоветовал оратор. И, ухватив послушника за плечо и кисть руки, он вытянул его на середину.
Любопытное предстало зрелище: воспитанник иезуитов в черной засаленной сутане стоял перед сияющей золотом и белизной царицей.
Губы юноши задрожали, но тщетно: он не мог выдавить из себя ни слова.
— Ну же, смелее, сударь, говорите! — повелительно окликнула его Олимпия.
Но взгляд ее заворожил Баньера.
— Сударыня, — пролепетал он, и лицо его из багрового сделалось бледнее самой смерти, — сударыня, простите меня: я всего лишь бедный монастырский школяр, и мне непривычно видеть то, что я вижу сейчас.
Оратор в нескольких словах ввел ее в существо дела.
— Неужели все, что мне рассказывают тут, правда? — произнесла Олимпия.
— Спроси у этого господина, — повторил оратор.
Она обернулась к Баньеру и вопросительно обратила на него свой царственный взор.
— Все это правда, — склонившись, отвечал Баньер, словно именно его отягощала вина Шанмеле.
Некоторое время Олимпия, нахмурив брови, в задумчивости молчала, продолжая рассеянно смотреть на послушника.
Затем, вне себя от раздражения, она закричала:
— Так нет же, нет, уход Шанмеле не должен, не может сорвать спектакль! Тут все с удивлением повернулись к ней.
— Нет! — упрямо повторила она. — Нет! Это совершенно невозможно, чтобы я не играла сегодня! И я буду играть!
— В одиночестве? — осведомился оратор.
— Но, насколько понимаю, нам недостает только Шанмеле?
— И этого вполне достаточно. Кто сыграет Ирода?
— Ну, если потребуется…
— Что?
— Кто-нибудь прочтет его роль.
— Читать по бумажке роль на премьере? Это же недопустимо!
— Но, послушайте, послушайте! — не сдавалась Олимпия. — У нас мало времени. Публика ждет и начинает терять терпение.
— И все же, — зашептали вокруг актеры, — нельзя читать по бумажке такую важную роль. Если объявить публике, что роль Ирода будут читать, она потребует назад деньги.
— Но мне необходимо сегодня вечером играть! — воскликнула Олимпия.
— Почему бы не сделать объявление перед началом? Почему не сказать, что актеру стало дурно? Так мы выиграли бы с полчаса, а за это время можно пуститься на поиски и отловить нашего проклятого святошу; мы бы притащили его сюда силком, даже если придется скрутить его по рукам и ногам, переодели бы его, желает он того или нет, и выпихнули на сцену… Ну, не упрямьтесь же! Объявление, объявление!
— А если его не поймают? — робко спросил чей-то голос.
— Ну и что? — возразил другой. — Публика ведь будет уже предупреждена. Ей сообщат, что недуг серьезнее, чем думали. Тогда его схватят завтра днем, и уж завтра мы наверстаем то, что потеряем сегодня. Если уверить публику, что завтра представление состоится, то, быть может, сегодня она не потребует денег и удовольствуется контрамарками.
— Нет! — решительно заявила Олимпия. — Нет, я хочу играть не завтра, а сегодня! Мне нужен не завтрашний, а сегодняшний успех. Или сегодня роль прочтут, или завтра я не выйду на сцену.
— Но, в конце концов, какие у тебя на то причины? — спросил оратор.
— Дорогой мой! — устремила на него свой взгляд актриса. — Мои причины останутся при мне; приведи я их сейчас, вы, быть может, не найдете их важными, а для меня они вполне достаточны. Я желаю играть сегодня, сегодня, сегодня!
И выразив свою волю таким, как видит читатель, не терпящим возражений способом, комедиантка принялась топать ножкой и терзать веер с такой дрожью в пальцах, какая у всех нервических дам предвещает приближение чудовищного по силе припадка.
Баньер следил за малейшим движением прелестной царицы, его глаза пожирали ее, его дыхание прерывалось на каждом ее слове, а потому крайнее возбуждение ее нервов сверхъестественным образом передалось и ему.
— Но, господа, — воскликнул он, — вы же видите, даме сейчас будет нехорошо, она может лишиться чувств, даже умереть от отчаяния, если вы откажетесь прочесть роль Ирода. Бог ты мой! Да прочтите же ее, наконец! Разве так сложно прочитать роль? Ах, если бы только я не был иезуитом, не будь я послушником!..
— Ну хорошо, не будь вы послушником, что вы, скажите на милость, сделали бы?
— Да я сыграл бы ее, черт побери! — вскричал Баньер, выведенный из себя тревогой, которую внушало ему все возрастающее нетерпение прекрасной Олимпии.
— Как? Вы бы ее исполнили? — переспросил оратор. — Да полноте!..
— А почему бы и нет? — с достоинством возразил Баньер.
— Прежде всего ее пришлось бы выучить.
— О, если дело только в этом, то я ее уже знаю.
— Как? Вы ее знаете? — вскричала Олимпия.