Оливковый венок
Шрифт:
7. В уме очень многих лиц существует ложное понятие о том, что скопление собственности бедняков в руках богача не представляет, в сущности, ничего вредного, так как она, в конце концов, должна же быть израсходована и таким образом, по их мнению, вернуться к беднякам. Ложность этого взгляда часто выяснялась, но, даже допустив, что это рассуждение верно, мы должны, однако, заметить, что им оправдывается и мародерство и любая форма грабежа. Может случиться (хотя в действительной жизни этого никогда не бывает), что для нации безразлично, кто потратит деньги: грабитель или ограбленный собственник, – но все же это не оправдывает грабежа. Если б я устроил заставу в воротах, где дорога пересекает мои владения, и старался взимать по полтиннику с каждого прохожего, публика не замедляла бы уничтожить мои ворота и не стала бы выслушивать мои доводы, что ей, в конце концов, безразлично, я ли потрачу ее полтинники или она сама. Но если б вместо того, чтоб нагло обирать ее при помощи заставы, я убедил бы ее покупать у меня камни, старое железо или другие столь же бесполезные вещи, то мог бы отлично грабить ее и к тому же пользоваться репутацией общественного благодетеля, содействующего процветанию промышленности. И этот важный вопрос, имеющий существенное значение для бедняков не только Англии, но и всех стран, упускается из виду во всех обычных трактатах о богатстве. Даже сами рабочие рассматривают влияние капитала только по его воздействию на их непосредственные интересы, а
8. Я, как это и подобает всем исследователям, давно уже привык, что люди осмеивают мои положения в течение многих лет, прежде чем начнут относиться к ним с вниманием и доверием. Вообще, я довольно спокойно выжидаю, когда публика изменит свои отношения к ним. Но тем не менее меня довольно неприятно удивляет, что я, при моих повторениях и пояснениях, не в состоянии до сих пор убедить моих читателей в той простой истине, что богатства, как народов, так и отдельных людей, заключаются не в цифрах и что истинное достоинство любой работы и торговли зависит от существенного достоинства производимой или приобретаемой вещи [3] . По-видимому, эти положения вполне ясны и бесспорны, но английская публика до того отуманена современным учением политикоэкономов (гласящим, что всякое производство хорошо, безразлично, приносит ли оно пользу или вред, и что купля и продажа всегда благотворны, каково бы ни было внутреннее достоинство покупаемого и продаваемого), что нет почти никакой возможности обратить ее внимание на исследование существенных результатов нашего усиленного современного производства.
3
Сравни предисловие в «Munera Pulveris».
9. Я никогда не был так стеснен вышеуказанной невозможностью, как при распределении глав предлагаемых лекций, имеющих общую связь, хотя мне и приходилось читать их в различное время и в разных местах. Их связь выступила бы гораздо яснее, если б не было другого препятствия, которое я считаю всегда существенным затруднением при обращении к моей аудитории. Я всегда, главным образом, желаю задать моим слушателям – рабочим, предпринимателям, воинам – вопрос относительно конечного значения их занятия и узнать от них, что они ожидают или желают от производства, торговли и войн. Это мне кажется всегда первым вопросом, не определив который я едва ли в состоянии принести им пользу или воздействовать на них своими беседами. Вы, люди, занимающиеся ремеслами, торговлей и войнами, ясно скажите мне, что вам нужно, и если я могу, то помогу вам, если же нет, то постараюсь выяснить причину моей неспособности сказать вам что-либо полезное.
10. Но при этом необходимо всегда иметь в виду – что представляет для меня в настоящее время непреодолимое затруднение, – обращаешься ли к аудитории верующей или не верующей в иной мир. Если вы обратитесь к современной публике, как к верующей в вечную жизнь, и постараетесь вывести заключения из этой предполагаемой веры по отношению к ее деятельности в этой жизни, то вам тотчас же возразят: «Все, что вы говорите, прекрасно, но не практично». Если же, наоборот, вы открыто обратитесь к ней как к неверующей в вечную жизнь и попытаетесь вывести заключения из этого неверия, она немедленно признает вас подлежащим проклятию и отрясет прах от ног своих.
11. И чем больше я вдумывался в то, что мне предстояло сказать, тем менее я находил возможности высказаться вне зависимости от этого неуловимого, но неизбежного вопроса. При рассмотрении принципа войны, вся разница состояла в том, признают ли люди, что артиллерийский залп просто, как камнем, устилает поле некогда живой глиной, или же считают, что в этой груде глины из каждой частицы, носившей христианское имя, выделяется в воздух, пропитанный дымом битв и запахом трупов, удивленная душа, насильственно разлученная с телом. Говоря о возможной роли торговли, вся разница состояла в том, признавал ли слушатель, что все сделки ограничиваются только видимой собственностью, или допускал, что есть и собственность невидимая, но тем не менее реальная и приобретаемая иной ценой. Обращаясь к группе людей, занятых суровой работой и искавших исхода из своего тяжелого положения, вся разница состояла в том, можно ли было с уверенностью сказать им: «Друзья мои, вам остается только умереть, и все будет отлично»; или же при этом невольно чувствовалось, что такой совет более уместен по отношению к тому, кто его давал, чем к тому, кто его получал.
12. Поэтому проницательный читатель заметит во всех прилагаемых лекциях некоторые колебания относительно главной сущности вопросов и отрывистые заключения, которые я едва ли допустил бы, если б, повторяю, у меня не было сомнения относительно мировоззрения и настроения моих слушателей. Так, предполагается, что большинство англичан имеют книгу, которая непосредственно, устами Бога, вещает им все, что они должны знать и что им необходимо делать. Я читал эту книгу так же внимательно, как и большинство из них, в течение почти сорока лет – и очень рад, что могу людям, верящим в нее, выяснять ее веления. Я всегда безусловно старался содействовать тому, чтоб их вера в нее была глубже, чтоб они верили не только излюбленным стихам, но и всей книге в общем, верили не как фетишу или талисману, от ежедневного повторения слов которого они приобретут спасение, но как велению руководителя, повиноваться которому они должны, если не хотят погибнуть. Меня всегда приободряло предположение, что слушатели мои разделяют такую веру. От них, если не от кого другого, я некогда надеялся встретить одобрение моей речи о том, что гордость преступна, а скупость презренна; от них, если не от кого другого, я рассчитывал встретить признание справедливости политико-экономического учения, утверждающего, что жизнь больше пищи и тело – одежды; от них, мне казалось, я мог требовать, не будучи обвинен в фанатизме, чтоб они не только на словах, но по влечению сокровищницы сердца своего, отделились от толпы, о которой сказано: «Отряхнув одежды свои от нее, он отныне пошел к язычникам».
13. Однако в настоящее время едва ли возможно с некоторой вероятностью утверждать, чтоб большинство обычной аудитории, а не только вся она, состояла из религиозных людей. Значительная часть слушателей всегда состоит из людей, не разделяющих такой веры или, по крайней мере, совершенно равнодушных к призывам, основанным на Библии. Если с так называемыми христианами я желал отстаивать честное провозглашение и последовательное выполнение их веры в жизнь, то с так называемыми неверующими я желал настаивать на честном провозглашении и выполнении ими их веры в смерть. Неизбежно одно из двух. Человек должен верить, что после смерти его или ожидает иная жизнь, или нет; можно смело смотреть в лицо судьбе и правильно устраивать свою жизнь при той или другой вере, но это немыслимо, если мы колеблемся между верой и боязнью. Мы обыкновенно верим в бессмертие, чтоб избежать приготовления к смерти, и в отсутствие бессмертия, чтоб избежать приготовления к жизни после смерти. Тогда как мудрый человек будет, по крайней мере, готов встретить то или другое, из которых одно, во всяком случае, неизбежно, и подготовить все или к вечному успокоению или к пробуждению.
14. Но мы не имеем никакого нрава называть неблагородным убеждение, в силу которого мы приводим все в порядок как бы для вечной смерти. Твердая вера в загробную жизнь действительно представляет завидное духовное состояние, но, насколько я мог заметить, довольно редкое. Я знаю очень немногих христиан, настолько уверенных в величие обителей в доме Отца их, чтоб чувствовать большее счастье, когда их друзья призываются в эти обители, чем они испытали бы, если б королева пригласила их друзей жить при ее дворе; и пламенное желание церкви «разрешиться и быть со Христом» никогда не избавляла ее от обычая оплакивать и налагать траур по каждом человеке, отошедшем в иной мир. И наоборот, смелая вера в то, что со смертью все кончается, разделялась бесспорно многими благородными личностями, и признаком крайней испорченности церкви служило бы ее утверждение, что такая вера не совместима ни с чистотой характера, ни с энергией к добру. Краткость жизни не служит в глазах разумной личности достаточно уважительным поводом к тому, чтоб бессмысленно тратить ту небольшую часть ее, которая ей уделена, и предвкушение вечной смерти завтра никому, кроме пьяниц, не может внушить мысли об уместности напиться сегодня. Вера в то, что за гробом ничто нас не ожидает, может, правда, больше примирить человека, ведущего бессмысленную жизнь, с этой бездельностью его существования, но человека разумного она заставит еще серьезнее отнестись к жизни. И едва ли жизнь верующего в то, что все зло жизни может быть мгновенно прощено, и весь причиненный вред мгновенно искуплен, что вздох раскаяния, смыв все грехи, вознесет душу в обитель вечного блаженства, с забвением всех мучений, будет во всех случаях чище, чем при более суровой уверенности, свойственной многим, более серьезным умам, что посеянное человеком пожинает и он сам, пожинают и другие, даже когда он, живое семя тления, будет уже не бродить во мраке, а покоиться в нем.
15. Но к людям, которым эта мучительная вера единственно возможна или по их недальновидности, или вследствие горечи их души, или же, наконец, в силу того, что они видят, как оскорбительна жизнь людей, претендующих на более возвышенную надежду, к ним, говорю я, можно взывать с большей уверенностью, чем к более счастливым верующим. Проповедник мог бы, например, с безотрадной, но искренней ревностью обратиться к ним с жалких высот могильного холма – этого Марсова холма с ямой Эвменид сбоку – и сказать им: Послушайте меня, вы, умирающие, которые скоро будете глухи навеки. Людям, справа и слева от вас взирающим в даль бесконечной жизни, где все заблуждения будут исправлены и все ошибки прощены, им загрязненным и омраченным дымом битвы смертной этой жизни, которым стоит только погрузиться на мгновение в купель смерти, чтоб возродиться в новом блеске, подобно серебристому голубю с золотистыми перьями, – им, говорю я, пожалуй, простительно бессмысленно тратить краткие мгновения этой жизни, так как они верят в бесконечную будущность; им, в их немощи, может быть, и извинительно снисходить к греху, так как в конце концов плодом всего будет царство правды; им простительно пользоваться несправедливостью, которая будет заглажена и забыта навсегда. У них не признаком черствости сердца может являться их пренебрежение к бедным, о которых они знают, что заботится Господь, и их равнодушное отношение к временной гибели тех, которые не могут погибнуть навеки. Но для вас нет такой надежды, и потому нет и этого оправдания. Судьба, подготовляемая вами для несчастных, есть, как вы думаете и верите, единственное их наследие. Вы можете раздавить их хуже всякой моли, и они никогда не восстанут, чтоб даже упрекнуть вас; их дыхание, истощенное недостатком пищи, уже никогда не вернется, чтоб прошептать слова обвинения против вас; они, как вы верите, обратятся вместе с вами в прах и станут добычей червей; и для них не будет никакого утешения и для вас никакого мщения, кроме разве следующих немногих слов, которые прошепчут над вашими могилами: «Кто воздаст за все сделанное ими?» Легче ли поэтому вам в сердце вашем причинять горе, которое невозможно исправить? Станете ли вы беспечно лишать ваших несчастных братьев того краткого мгновения, которое для них все, и единственную их мимолетную жизнь превращать в мучительно долгие страдания? Станете ли вы более равнодушны к несправедливости, которая никогда не может быть исправлена и более скупы на милосердие, которое вы можете оказать только раз, здесь на земле, и, отказав в котором, вы откажете навеки?
16. Я лучшего мнения о самых себялюбивых из вас и не допускаю, чтоб вы решились так поступать, если б ясно понимали все значение ваших поступков. И для вас самих, мне кажется, вопрос, так ограниченный, становится более серьезным. Если б ваша жизнь была бы простым горячечным припадком – безумием одной ночи, все зло которой забывается с рассветом, – то было бы довольно безразлично, как вы провели эти болезненные часы, за какие игрушки вы хватались и какие отбрасывали, и какие грезы вы упорно преследовали взорами, обольщенными бессонным бредом. Если эта земля не более как лазарет и счастье и спасение только в будущем, то играйте на гумнах больничных вертепов, если вы хотите только играть. Плетите из соломы какие угодно венки, собирайте мякину, как сокровище, и умирайте с этим богатством, ловя цепенеющими руками мрачные призраки – и все-таки это может быть для вас лучше. Но если эта жизнь не сон и мир не лазарет, а ваш наследственный дворец; если весь мир и вся мощь и радость, которыми вы когда-либо можете наслаждаться, должны быть изведаны вами теперь и все плоды победы собраны здесь или нигде, то неужели вы и эту мимолетную вашу жизнь проведете, мучаясь и сгорая пламенем тщеславия? Разве для вас нет места отдохновения, которым вы могли бы насладиться? Разве трава на земле зеленеет только для того, чтоб служить вам покровом, а не ложем? Разве вы не можете на ней отдыхать, а должны только находить вечное под ней успокоение? Язычники даже в самые мрачные дни думали иначе. Они знали, что жизнь полна борьбы, но они ожидали от нее и венца победы! Правда, не гордого венца, не бриллиантовой диадемы, пламенеющей до небес с высот незаслуженного престола, а простого венка из нескольких листков дикого лавра, освежающего и успокаивающего усталое чело. Он мог бы быть и из золота, думали они, но Юпитер был беден, и лучше этого он не мог ничего им даровать. В поисках за лучшим они справедливо нашли, что все остальное – горькая насмешка. Они узнали, что в добром, плодотворном и свободном мире, а не в войне, не в богатстве и не в тирании они обретут счастье. Венок, заметьте, из дикого лавра, из ветвей дерева, растущего без всякаого ухода, украшая скалы не яркими цветами и не пышной зеленью, а белоснежным пушком и маленьким плодом, сливающимся с сероватой листвой и с колючим стволом. И венок из его листьев отличается довольно грубыми вырезками. Но каков бы он ни был, вы можете приобрести его при жизни как эмблему скромных почестей и сладостного покоя. Да, чистота сердца, нежность, ничем не нарушаемое доверие, взаимная любовь, наслаждение миром других и сострадание к их горю, синее небо над вами, тихие волны и дивные цветы у ваших ног, бездна всевозможных тайн и зрелище бесчисленных живых существ – все это без всяких мук и волнений, а как обильный источник радостей может быть вашим божественным достоянием в этой жизни и даже не без надежды на будущую.