Он сделал все, что мог
Шрифт:
И тогда я окончательно решил воспользоваться тем, что оставлял на самый крайний случай. Направился к подъезду ближайшего дома. Но, увы, парадный вход заперт. Я — к другому дому. Тоже заперт. В третий, четвертый, пятый… Наконец счастье — парадное открыто. Поднимаюсь на пятый этаж, направо дверь с медной табличкой. Что на ней написано по-литовски — не понимаю, но вижу, что поверх фамилии выгравированы целых две строчки текста, наверное, какие-нибудь титулы владельца квартиры. Слева дверь, к которой кнопками приколота визитная карточка. Отколол ее и положил в карман. Зачем — не знаю. И позвонил.
Беспомощность
Дверь приоткрылась тотчас, словно меня ожидали. Я начал что-то торопливо говорить по-русски, дверь захлопнулась. Тишина. Я уже хотел позвонить еще, но дверь снова приоткрылась.
— Кто вы есть? — тихо спросил по-русски мужской голос.
— Я русский инженер, не успел уехать. В городе немцы.
Дверь опять закрылась. Теперь я слышал, что за дверью шепчутся. Жду. Шептаться перестали. Гремит дверная цепочка. Дверь открывается.
— Войдите.
Так я попал в квартиру учителя математики Ионаса Шекайтиса. Что будет дальше, не знаю. Учитель напуган моим появлением до смерти. Пока разрешил мне пробыть в его квартире только этот день. Живет он вдвоем с женой, которая преподает на дому музыку. По внешнему виду она еврейка. Постелили мне на полу в малюсенькой комнатке возле кухни. Здесь я и делаю эту запись. Тетрадь дал мне хозяин. Чем кончится для меня этот день, не знаю».
Больше в тетради о первых днях войны ничего не записано..
4
Найти литовского учителя Ионаса Шекайтиса оказалось делом совсем не трудным. Пришлось только заехать в Вильнюс, навести необходимые справки и оттуда позвонить в Каунас. И я уже знал, что Ионас Шекайтис проводит летний отдых в городе Кретинга, неподалеку от знаменитого литовского курорта Паланга.
На исходе дня я уже въезжал в небольшой городок, раскинувшийся на крутых берегах реки Данге. Устроился в уютной гостинице, спрятавшейся в переулке возле городской площади, и, пока не стемнело, иду по сообщенному мне адресу.
Домик, где жил учитель, стоял на улице, круто спускавшейся мимо старого костела.
Ионасу Шекайтису лет шестьдесят. Высокий, худощавый. Вьющиеся седые волосы венчают крупную голову. Глаза голубые, но они словно выцвели. На нем рубашка из простой ткани, вышитая национальным орнаментом. На ногах порядком стоптанные тяжелые башмаки. Мы знакомимся и садимся на скамеечку в палисаднике. Над нами хлопотливо шумят позолоченные закатом молодые березки. Я говорю ему о цели своего приезда и показываю листы из тетради с записью, которую вы только что прочли.
— О-о! Конечно, я знаю эту тетрадь! — восклицает учитель, взволнованно рассматривая страницы. — Да, да, это из тетради, которую я ему подарил в то утро.
— Расскажите мне все, что помните об этом человеке.
— С удовольствием… Сейчас… Мне нужно немного сосредоточиться… Все-таки давно это было.
Он пришел к нам в ночь падения Каунаса. Пустили мы его не
Однако все вышло иначе. Он прожил у нас около недели, и мы с женой приняли некоторое участие в устройстве его судьбы…
Это был совсем молодой человек, лет двадцати трех, не больше. Тонкое, интеллигентное и красивое лицо, нос прямой, чуть вздернутый, светлые волосы зачесаны назад. Рост средний, мне он был примерно по плечо. Он очень хорошо говорил по-немецки и по-английски. Сказал нам, что его зовут Владимир. Мы с женой звали его Вольдемар. Фамилии своей он не назвал.
Пока он спал, мы с женой все время говорили, скажу прямо — спорили о том, как с ним поступить. Жена уже тогда высказала мысль, что его надо скрыть на несколько дней, пока в городе не устоится новое положение. Радио беспрерывно сообщало о дальнейшем быстром продвижении немцев на восток. «Видишь, — говорила жена, — через два-три дня Каунас будет далеко от войны, все здесь утрясется, и тогда Вольдемар уйдет. А сейчас его могут схватить у нашего подъезда».
Удивительная женщина была моя жена! Ведь ей самой угрожала смертельная опасность. Хотя она, выходя за меня замуж, приняла католичество и по всем документам значилась литовкой, мог найтись мерзавец, который знал, что по крови она еврейка, и шепнуть об этом бандитам Гитлера. Но такой уж был у нее характер — всю жизнь чужая беда была ей ближе своей.
К моменту, когда Вольдемар проснулся, мы с женой пришли к компромиссному соглашению — пусть беглец пробудет у нас три дня. Мы сказали ему об этом. Он покачал головой и сказал: «Большое вам спасибо, но я уйду, как только стемнеет. Я обязан пробиваться к своим»… Он попросил у меня бумагу. Я дал ему вот эту тетрадь, и он около часа что-то писал.
Вечером Вольдемар ушел. Жена дала ему две плитки шоколада. Я сунул ему свою шляпу — у него не было головного убора. Он очень сердечно попрощался с нами, поблагодарил и сказал:
— Никогда не забуду вас.
Его шаги давно затихли на лестнице, уже закрылась за ним парадная дверь, а мы с женой еще долго стояли у двери и прислушивались.
Легли спать, но уснуть не могли. От каждого звука на улице жена вздрагивала, вскакивала с постели и бежала к окну.
В половине третьего ночи раздался резкий звонок. Оба бежим к двери. Жена спрашивает:
— Кто там?
— Вольдемар. Откройте.
Оказалось, что почти всю ночь он бродил вокруг нашего дома. На перекрестках стояли патрули, и проскользнуть мимо них было невозможно. Он видел, как в квартале от нашего дома патруль застрелил женщину, не остановившуюся на его оклик. Потом Вольдемар наткнулся на группу немецких офицеров, и его спас оказавшийся рядом проходной двор.
Словом, он вернулся.
Моя жена сразу успокоилась, уложила Вольдемара спать и скоро заснула сама.
Целый день мы втроем обсуждали, как быть, и ничего придумать не могли. Одно было ясно: надо выждать. Решили, что для своих учеников жена объявится больной. Впрочем, кому в те дни было до музыки? Никто из учеников и не появлялся.