Она что-то знала
Шрифт:
Бывший муж в сердцах обзывал её «килька балтийская». Три года Анна, учась в аспирантуре, подрабатывая экскурсоводом и прилежно ведя бедное хозяйство, выслушивала упрёки в полном отсутствии традиционных русских добродетелей. Потом сказала супругу, что их совместная жизнь лишена смысла: она никогда не выучится пить ночью водку и вести душевные разговоры. Ему нужна другая женщина. Это было совершенно ясно и очевидно, и Анна, получив за время развода мужское беснование в полном объёме, так и не поняла, чего же хотел этот человек.
А он хотел всего лишь, чтобы она стала другой женщиной – как и чудаки, рассказывающие об истории, хотели, чтоб история стала другой.
Свою женскую природу Анна воспринимала как неизменное правило
Известие о самоубийстве Серебринской её взволновало. Ни дидактические, рациональные стихи, ни публичные, всегда к чему-то призывавшие речи Лилии Ильиничны не нравились Анне. Но она сама при личном знакомстве (дело было на радио, собирали круглый стол беседующих о грядущем города и мира) – понравилась, даже притянула.
В Серебринской чувствовалась твёрдая, доброкачественная основа – казалось невозможным, чтобы этот человек солгал, предал, унизил кого-нибудь или стал выпрашивать подачку. Она уважала себя, уважала людей и всегда была готова выслушать, помочь, поддержать – или решительно от этого отказаться. Из-за широкой спины, большой головы и длинных рук Серебринская казалась крупной женщиной, но была в действительности легка, любила бегать, кататься на коньках, путешествовать, принимать гостей… Откуда тут было взяться тоске, депрессии, самоуничтожению? Неужели она рухнула так вдруг, в одночасье? Неужели опять треклятая личная жизнь, какая-нибудь там поздняя любовь? Неужели хаос и эрос всегда заберут своё у космоса, как ни крутись? Признание этого означало, что в беге времени уже зреет, неспешно и неотвратимо, поражение самой Анны.
«Лучше бы Фанардин оказался прав», – подумала она.
2б
– Теперь мы пойдём вверх по реке, – сказал Грэнджер. – И помните одно: сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы несём в себе.
Как правило, гений – это количество; потрудись за-ради ярлычка с приговором как следует, и попадёшь в кроссворды: пишешь пьесы – не меньше двадцати, картины – изволь сотнями, а то чем наполнять американские галереи изготовитель музыкальных опусов обязан добраться до трёхзначного числа, прилежно чередуя удачные с неудачными, а то для чего музыковеды на свете; однако попадаются и тут исключения, выскочки, романтические шуты вроде А. С. Грибоедова. Автор единственной пьесы исстари пользуется на Руси всеми привилегиями гения, не выполнив ни одной обязанности. Яков Фанардин, сочинивший двадцать три романа и проживавший на углу Английского проспекта и канала Грибоедова, иногда с грустью думал об этом. О канале или проспекте он и не мечтал, но хоть бы переулок… Красиво же: Фанардин переулок.
Как большинство одарённых русских людей, Яков Михайлович слишком многого хотел от жизни. А давно известно, что русским, желающим полной смены общественного строя, редко приходит в голову убрать в собственной квартире. Ну до этого ли? Отличная трёхкомнатная квартира Фанардина была запущена катастрофически – классическая экспансия книг и бумаг.
Анна не знала того, что знают все профессиональные журналистки товарного вида – с возрастом интервьюируемого отечественного мужчины опасность сексуальных домогательств возрастает. Вы можете чувствовать себя в полной безопасности с лицами не старше сорока. Далее кривая возможного лезет вверх и резко возрастает после отметки в шестьдесят. К знаменитостям старше семидесяти надо идти подумавши и вооружившись вариантами галантного отпора. Но если ваш герой – бывший сталинский сокол и, стало быть, ему крупно за восемьдесят, вас не спасет ничто. Сила жизни у выживших в двадцатом веке есть величина фантастическая. Шуршащие по своим громадным сталинским квартирам усохшие старички, чья истаявшая плоть уже ничем не прикрывает давно поселившуюся в них нечистую силу, жаждут молодой крови всеми врождёнными присосками и нажитыми фибрами. Некоторые прямо с ходу запрыгивают на даму и впиваются ей в губы.
Анна с такими явлениями не встречалась, но её центры безопасности работали чётко: Фанардин, по её ощущениям, мог посягать, но невинно и не противно.
К визиту Анны Фанардин расчистил уголок на кухне. Его благополучие пришлось на пору середины семидесятых – начала восьмидесятых годов, о чём говорила небольшая коллекция гжели, крупный советский телевизор последнего призыва и белые крашеные полки. В коридоре им встретилась старая немецкая овчарка с отвисшим брюшком. Собачка хорошо и разнообразно пожила. Чтоб лаять – так это даже не обсуждалось.
– Это моя старушка Эльза. Чего я с ней натерпелся, вы не представляете. Весь Союз писателей потешался над «Яншиными щенками»… Главная заповедь всякой порядочной женщины – это давать редко и грамотно. А моя собачья Марлен Дитрих давала часто и без разбору. Не пойми что рождалось, вроде нас, советских людей… Тоже новую породу вывели – хрен с редькой на берёзе… Ну что, Анечка, коньячку?
«Одну рюмку выпью», – решила Кареткина.
– Вот, приготовил для вас, – и Фанардин, быстро и чётко отработав экспозицию разговора, из которого выяснилось, что Анна училась в Университете, была замужем и политикой не интересуется, притащил груду старых фотографий. – Это вот незабвенные шестидесятые, самый конец.
С фотографий на Анну смотрели смешно одетые и раскрашенные девушки – вдвоём, втроём, вчетвером, с молодым кудрявым человеком небольшого роста (э-э, Яков Михайлович, да это вы…). Фанардин комментировал.
– Их было четверо, девичий бор, кружок, тайное общество, можно сказать. Учились в одной школе. Лиличка, потом Роза Штейн – видите, какие резкие черты, ей здесь восемнадцать, а кажется верных тридцать, да? Круглая отличница, вся из ума прям сшитая. Я её боялся до энуреза. Алёна Царёва – чудо. Был бы скульптором, взял бы её для символа России. Коса какая, чувствуете? Сейчас уже нет, конечно, косы-то. Ну и… Марина…
– Господи, – сказала Анна. – Я сейчас только вспомнила. Марина Фанардина, актриса… ваша жена?
– Пять лет в колонии строгого режима, – усмехнулся Фанардин. – Это я так называю этот брак. Никогда потом не встречал более красивой и более ужасной женщины – да и не искал. После Марины мне, кроме покоя, ничего не хотелось уже никогда.
– Дружили в молодости, а потом, как это бывает, жизнь развела наш «девичий бор»?
– А вот как раз не так, – ответил Фанардин. – Они всегда держали связь между собой. Более того, мне известно, что накануне смерти Лилички и Роза, и Алёна, и Марина навещали её и провели с ней почти два дня. Понимаете, это было непросто – их союз. Даже мне, ближнему, они всего не рассказали.
– Простите, Яков Михайлович, что это значит? Кружок в греческом стиле, что ли, сафическая дружба? В конце шестидесятых?
– Нет, это вряд ли. Разве что Марина могла из любопытства, из мерзкого холодного любопытства, которое в ней, кажется, до сих пор не перевелось. Но не девочки. Нет, в их кружке была другая тайна.
– Тайна? – с изумлением переспросила Анна. – Не какой-нибудь дурацкий фанатизм, не девичий зуд общения, проходящий после свадьбы, – самая настоящая тайна?
– Да. Я ведь тоже сначала с юмором и раздражением смотрел на закадычных подружек своей жены. Раздражало их влияние – Марина без их согласия не выходила за меня, а согласия они не давали полгода. Меня Роза невзлюбила, а Роза была головой компании, как Лиличка – совестью, Алёна – душой, а Марина… не знаю. Чёртом, наверное…