One for My Baby, или За мою любимую
Шрифт:
— А я нигде не работаю, — хвастливо заявляет молодая француженка Ванесса. В школе Черчилля всего двое французов. Она презрительно морщит носик. — Но всем остальным, как мне кажется, действительно приходится из кожи вон лезть.
— Лично я работаю в стейк-баре «Пампасы», — словно в подтверждение ее слов высказывается Витольд. — Жуткое место. Одни пьянчужки. И почему-то все называют меня «латиносом». Говорят, я чем-то похож на аргентинца. «А вы там у себя все время воюете? Руки прочь от Фолклендов! Эй, приятель, а там у себя на родине ты баранов трахаешь? Только не вздумай лапать своими грязными
— Очень по-английски, — рассмеялась Ванесса. — Они умеют только ругаться, драться да поедать всякую дрянь. Вот что значит для англичанина провести хороший вечер.
— А я работаю в ресторане «Фанки суши», — продолжает тему японец по имени Джен. Он очень скромный и никогда ничего о себе не рассказывал до этой минуты. — Вам не знакомо это местечко? В самом деле? Ну, оно еще славится тем, что там… — И он что-то быстро объясняет Йуми по-японски.
— А, понятно, ресторан-конвейер, — понимающе кивает девушка и для большей ясности очерчивает рукой в воздухе несколько кругов. — Там блюда все время движутся по кругу.
— Да-да, ресторан-конвейер, — подхватывает Джен. — В Японии такие заведения считаются ресторанами низшего класса. Там все очень дешево, а посещают их только рабочие. Или водители грузовиков и тому подобный народ. Потому что суши не может оставаться свежим, если все время будет кататься в зале по кругу. Оно начинает подсыхать и теряет свой аромат и вкус. Но здесь, кажется, такие рестораны стали очень модными. У нас всегда полно посетителей. А на кухне работы — как это говорится? — невпроворот.
— Нам всем приходится вкалывать, — подхватила Йуми. — Я тоже работаю в баре. Он называется «Майкл Коллинз».
— Это ирландский пивной бар, — добавляет Цзэн. — Там очень уютно. Там подают «Гиннес» и «Коррз». Я люблю оттягиваться в ирландских пивных барах.
Йуми неопределенно пожимает плечами:
— Нам нужно работать, потому что в Лондоне все очень дорого, все стоит больших денег. Тут даже еще хуже, чем в Токио. И с работы мы все возвращаемся усталыми. Ну, кроме Ванессы, конечно.
— Меня утомляет мой бойфренд, — усмехается француженка.
— Но мы все очень любим ваши уроки, — убедительно произносит Йуми. Она улыбается, и я понимаю, насколько девушка симпатична, даже несмотря на свою боевую раскраску. — В общем, как говорится, тут нет ничего личного. Мы не настроены против вас, ничего такого не подумайте. — Она опускает глаза, несколько секунд разглядывает парту, потом снова смотрит на меня.
На этот раз мне самому приходится отвести взгляд в сторону.
Я захожу в дом и обнаруживаю, что на кухне громко рыдает Лена.
Впрочем, это не должно бы меня удивлять. Тем не менее я буквально шокирован. С тех пор как «Апельсины к Рождеству» вышли в свет и возымели громадный успех, а мои родители переехали в большой роскошный дом, мне не раз приходилось наблюдать плачущих на кухне и сменяющих друг друга домработниц. Была у нас одна милая девушка с Сардинии, тосковавшая по маминым пирогам. Жила красавица
Мои родители хорошо относились ко всей прислуге. И мать, и отец выросли в семьях, где никто не ожидал помощи со стороны, поэтому они были весьма дружелюбно настроены к нашим домработницам. Родители чуть ли не извинялись перед ними за то, что вынуждены пользоваться их трудом. И все же каждая девушка находила свою причину, чтобы от души поплакать на кухне над баночкой низкокалорийного йогурта.
Мне поначалу казалось, что Лена отличается от всех предыдущих девиц. Было в ней нечто такое, чем обладает каждая истинная красавица. Сознание собственной прелести сквозило во всех ее движениях и манере поведения. Люди, обладающие средненькой внешностью, или те, кого можно назвать просто симпатичными (как, например, я сам), считают красоту чем-то вроде волшебного щита. Кажется, что жизнь никогда не сможет нанести удар человеку, имеющему подобную защиту.
Но оказывается, мы преувеличиваем значение красоты и ее влияние на жизнь и судьбу человека. Вот, к примеру, посмотрите на Лену. Ну много ли хорошего доставила ей ее красота? Несчастная девушка вся в слезах.
Увидев меня, Лена смущается и начинает вытирать щеки краешком кухонного полотенца. Я тоже чувствую себя не в своей тарелке, особенно после своего дурацкого вопроса:
— Лена, с тобой все в порядке? Все нормально?
— Да, конечно, — тут же лжет она и вытирает тыльной стороной ладони свой миленький аккуратненький носик.
— Может, хочешь выпить кофе или еще чего-нибудь?
Она удивленно смотрит на меня:
— Да, пожалуй, я выпью стакан молока. Там, в холодильнике, есть один пакет обезжиренного. Спасибо.
Я приношу Лене молоко и сажусь напротив. Нас разделяет кухонный стол. Мне не хочется подходить к ней слишком близко. Когда я сталкиваюсь с подобной красотой, мне всегда кажется, что я должен соблюдать определенную дистанцию. Даже при таких экстремальных обстоятельствах.
Я наблюдаю за тем, как она понемножку, словно крохотная птичка, делает один глоток за другим. Ее красивые голубые глаза опухли от слез, лицо раскраснелось. Видимо, девушке пришлось пережить целую бурю эмоций. Пряди белокурых волос намокли от избытка влаги. Лена нервно теребит в руке краешек кухонного полотенца.
— Что случилось? — спрашиваю я, хотя ответ, как мне кажется, ясен.
Домработница в наши дни не будет проливать слезы лишь потому, что очень тоскует без маминого яблочного пирога. Тут явно замешан мужчина.
Некоторое время Лена сидит неподвижно. Затем переводит взгляд на потолок. Внезапно ее губы и подбородок начинают трястись, а глаза вновь наполняются слезами.
— Я хочу, чтобы меня любили вечно. Чтобы любовь никогда не кончалась, — тихо произносит она.
Мне становится одновременно грустно и немного боязно за эту девушку. «Вечно»? С вечностью в последнее время возникает одна проблема: она становится все короче и короче. Вот в чем загвоздка. Не успеешь и глазом моргнуть, как вечность закончится.