Оно
Шрифт:
Но, наверное, получилось бы у него не очень, потому что и на его серьезном, без тени улыбки лице, отражался и благоговейный страх, и отсутствие сомнений в правдивости истории Билла. Он не мог этого видеть, но чувствовал, что так оно и есть.
«Вернись, малыш, — прошептал грубый голос. — Я отсосу тебе забесплатно. Вернись!»
«Нет, — мысленно простонал Эдди. — Пожалуйста, уйди, я не хочу об этом думать».
«Вернись, малыш».
И тут Эдди увидел еще кое-что — не на лице Ричи, нет, но точно на лицах Стэна и Бена. Он знал, что видит на этих лицах; знал, потому что то же самое читалось и на его лице.
Узнавание.
«Я
Дом 29 по Нейболт-стрит находился рядом с грузовым двором железнодорожной станции. Старый дом, с заколоченными окнами, ушедшим в землю передним крыльцом, лужайкой, превратившейся в поле сорняков. В высокой траве лежал ржавый перевернутый трехколесный велосипед, с торчащим под углом колесом.
Но слева от крыльца на лужайке оставалось лысое пятно, трава не загораживала красный кирпичный фундамент, и в нем темнели грязные окна подвала. В одном из таких окон шесть недель назад Эдди Каспбрэк впервые увидел лицо того прокаженного.
По субботам, когда Эдди не находил, с кем ему поиграть, он часто ездил к грузовому двору. Без какой-то конкретной причины: просто ему там нравилось.
Он выезжал на велосипеде на Уитчем-стрит, потом срезал угол, ехал на северо-запад вдоль шоссе 2, с того места, где шоссе пересекалось с Уитчем. На углу шоссе 2 и Нейболт-стрит стояла Церковная школа — не бросающееся в глаза, но аккуратное обшитое деревом здание с большим крестом на крыше и словами «ПУСТИТЕ ДЕТЕЙ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ», [127] написанными над дверью большими, в два фута, золочеными буквами. Иногда по субботам Эдди слышал доносившиеся изнутри музыку и пение. Музыку церковную, но тот, кто сидел за пианино, играл скорее в манере Джерри Ли Льюиса, [128] а не обычного церковного пианиста. И пение не казалось Эдди очень уж набожным, хотя хор частенько усердно выводил «прекрасный Сион», «омытый кровью Агнца», «Иисус нам лучший друг». По разумению Эдди, люди, которые пели в этом доме, слишком уж хорошо проводили время, чтобы пение это считалось церковным. Но ему нравилось их слушать, как нравилось слушать Джерри Ли Льюиса, наяривающего «Все трясется и ревет». Иногда он на какое-то время останавливался на другой стороне улицы, прислонив велосипед к дереву, и притворялся, будто читает, сидя на траве, а на самом деле вслушивался в музыку.
127
От Марка. 10:14.
128
Льюис, Джерри Ли — известный американский певец, автор песен и пианист.
По другим субботам в Церковной школе царила тишина, и Эдди ехал к грузовому двору без остановки, до конца Нейболт-стрит, которая упиралась в пустующую автомобильную стоянку, где сквозь трещины в асфальте прорастала трава. Там он прислонял велосипед к деревянной изгороди и смотрел на проходящие мимо поезда. По субботам их хватало. Мать говорила Эдди, что довольно-таки давно он мог бы сесть на пассажирский поезд на станции Нейболт-стрит, но пассажирские поезда перестали ходить еще во времена корейской войны. «Поезд, идущий на север, довозил тебя до Браунсвилла, — рассказывала она, — а уж от Браунсвилла на другом поезде ты мог поехать через Канаду до самого Тихого океана. Поезд, идущий на юг, довозил тебя до Портленда и дальше, до Бостона. И с Саут-Стейшн перед тобой открывалась вся страна. Но пассажирских поездов больше нет, как нет и трамваев. Кому нужны поезда, если ты можешь вскочить в „форд“ и ехать на нем. Возможно, тебе и не придется на них ездить».
Но тяжелые, длинные товарняки по-прежнему проходили через Дерри. Они направлялись на юг, груженые древесиной, бумагой, картофелем, и на север, с промышленными товарами для тех городов Мэна, которые люди иногда называли Большими Северами: Бангор, Миллинокет, Макиас, Прески-Айленд, Холтон. Эдди больше всего нравилось смотреть на платформы, которые везли на север автомобили: сверкающие «форды» и «шеви». «Когда-нибудь я куплю такой же, — обещал он себе. — Такой же или даже лучше. Может, даже „кадиллак“!»
На
Как-то раз, года два назад, Эдди стоял около железнодорожных путей последней компании и наблюдал за проходящим поездом, когда пьяный проводник бросил в него из медленно движущегося товарного вагона фанерный ящик. Эдди пригнулся и отскочил назад, хотя ящик приземлился на насыпь в десяти футах от него. В нем кто-то шевелился, ползали и скреблись какие-то живые существа. «Последняя поездка!» — крикнул пьяный проводник. Достал плоскую бутылку коричневого стекла из кармана куртки, поднес ко рту, выпил все, что в ней оставалось. А потом швырнул бутылку на насыпь, где она и разбилась. Проводник указал на ящик. «Отнеси домой, мамке. Подарок от „Саутерн-гребаной-Сикоуст-Лайн-которая-приказала-долго-жить“». Ему пришлось высунуться из вагона, чтобы прокричать эти слова, потому что поезд уходил, набирая скорость, и на какой-то момент Эдди даже испугался, подумав, что проводник вывалится из вагона.
Когда поезд ушел, Эдди подошел к ящику, осторожно наклонился над ним. Боялся подойти очень уж близко. Существа в ящике продолжали скрестись. Если бы проводник прокричал, что содержимое коробки предназначается ему, Эдди оставил бы ее на насыпи. Но он велел отнести ящик домой, мамке, а Эдди, как и Бен, выполнял все в точности, когда дело касалось его матери.
В одном из пустующих складов он нашел кусок веревки и привязал ящик к багажнику велосипеда. Его мать заглянула в ящик даже с еще большей опаской, чем это сделал бы Эдди, а потом вскрикнула… но скорее от радости, чем от ужаса. В нем ползали четыре лобстера, большие, каждый весом в два фунта, с выставленными клешнями. Она приготовила их на ужин и очень огорчилась, когда Эдди наотрез отказался их есть.
— И что, по-твоему, Рокфеллеры едят на ужин сегодня вечером в своем дворце в Бар-Харбор? — негодующе спросила она. — Что, по-твоему, едят все эти богачи в нью-йоркских ресторанах «Двадцать один» и «Сарди»? Сандвичи с арахисовым маслом и желе? Они едят лобстеров, Эдди, так же, как и мы! Давай попробуй!
Но Эдди лобстеров пробовать не пожелал, так, во всяком случае, потом говорила его мать. Может, говорила правильно, но Эдди-то казалось, что он просто не смог. Помнил, как они ползали в ящике, как скребли клешнями. Мать продолжала расхваливать вкусовые достоинства лобстеров, объяснять, как много он теряет, и, в конце концов, он начал задыхаться, и ему пришлось воспользоваться ингалятором. Только тогда она от него отстала.
Эдди ретировался в спальню, устроился там с книгой. Его мать позвонила подруге, Элеонор Дантон. Элеонор приехала, вдвоем они просматривали старые номера журналов «Фотоплей» и «Секреты экрана», смеялись над колонками светской хроники и набивали животы салатом с лобстером. Утром, когда Эдди встал, чтобы пойти в школу, его мать оставалась в кровати, сладко сопела и громко пукала, длинными очередями, напоминающими игру на корнете (нехило прикалывалась, как сказал бы Ричи). В вазе, вчера вечером заполненной салатом с лобстерами, осталось несколько маленьких пятен майонеза.
И это действительно был последний поезд «Саутерн сикоуст», который видел Эдди. Встретив мистера Брэддока, начальника службы движения, Эдди после некоторого колебания спросил его, что случилось. «Компания разорилась, — ответил мистер Брэддок. — И все дела. Разве ты не читаешь газеты? В этой чертовой стране такое происходит постоянно. А теперь выметайся отсюда. На грузовом дворе маленьким детям делать нечего».
После этого Эдди иногда ходил вдоль четвертого пути, который принадлежал «Саутерн сикоуст», и слушал, как воображаемый кондуктор монотонным голосом диктора нараспев произносит в его голове названия станций, эти волшебные слова: Камден, Рокленд, Бар-Харбор (произносилось это название, как Ба-а-а Х-а-а-Б-а-а), Уискассет, Бэт, Портленд, Оганквит, Бервикс; он шагал вдоль четвертого пути, пока не уставал, и сорняки, которые росли между шпалами, навевали на него грусть. Однажды он поднял голову и увидел морских чаек (наверное, жирных чаек со свалки, которые плевать хотели на то, что они знать не знали океана, но тогда мысль эта ему в голову не пришла), которые летали и кричали в вышине, и от их криков он немного поплакал.