Оп Олооп
Шрифт:
— Господа, это Le Penseur Огюста Родена. Часть композиции «Врата ада». Как неудачно выбрано место. Он похож на постового. Я протестую. Категорически протестую!
Баскетболисты встали со своих мест. Позвали кондуктора. Когда тот приблизился к Опу Олоопу, чтобы ссадить его с автобуса, бедняга безутешно повторял:
— Как ничтожен Le Penseur из окна автобуса!
У здания конгресса он застыл посреди улицы, сбитый с толку плотным потоком машин, а затем заметался под гудки автомобилей, визг тормозов и скрип разваливающихся автобусов. Что за грустное зрелище! Он, всегда такой обязательный, такой благоразумный, казался сломанной механической куклой. В какой-то момент обреченность отпечаталась на его лице. И, вконец ошалев от происходящего, словно пытаясь любой ценой найти хоть какое-то решение, он вскочил в едущее на полном ходу такси.
— Не останавливайтесь, езжайте вокруг площади.
Он не сел. Он растекся по сиденью. И, покорившись, закрыл глаза.
Человек сделан из негодного материала. Оп Олооп понимал это. Об этом писал Менкен: «Человек являет собой вершину ошибок и просчетов Творца, это самый ущербный из всех механизмов, по сравнению с которым лосось и стафилококк — здоровые и эффективные машины». Но он-то считал себя героическим архитектором своей судьбы. Он креп и зрел в лоне порядка, комфортной и удобной системы, с упорством мазохиста совершенствуя себя. И ради чего? Ради этого? Чтобы позорно развалиться на ровном месте? Чтобы горько ковылять по развалинам самого себя?
Раздражающее беспокойство разъедало его изнутри. Одним из основных жизненных принципов Опа Олоопа, которые он последовательно применял на практике, была вера в то, что неудачи закаляют интеллект. И вот безусловный провал продемонстрировал цену его выпестованным предрассудкам и слабость его суждений; показал, что вместо надежного фундамента он вложил все свои силы в арабески, что он предавался оргии самолюбования вместо достижения реального этологического превосходства. И по той же причине, по которой он ненавидел театр, его захлестнуло отвращение к своей малоформатной душонке, из тех что становятся посмешищем, когда земные неурядицы показывают их такими, какие они есть, на фоне того, чем они должны быть.
Он сидел, разбитый и раздавленный, но постепенно в его мысли стал вплетаться звук работающего двигателя. Гул мешал сосредоточиться. Мало-помалу звук приобретал все большую четкость, пока не превратился в откровенно угрожающий назойливый стук. Оп Олооп попытался избавиться от него, зажав ладонями уши. Но стук не прекращался, он шел изнутри его тела. Ощущение не отпускало. Хуже того, казалось, стук издевается над ним: будто кто-то пускал газы, и их шум складывался в обидные и злые слова.
В этот момент статистик испытал непередаваемое отвращение к своему «я». Напрасно он воспитывал свои чувства в строгой атмосфере лишений и невозмутимости, приучал свой темперамент к синестетической гармонии. Всегда гордившийся своей сверхнейтральностью, высшей формой нейтралитета, обретенного через адаптацию и психологический абсолютизм, он вдруг осознал ничтожность своих теорий перед лицом материального, перед лицом случая.
Chauffeur заметил в зеркало заднего вида странное поведение пассажира и, недовольно полуобернувшись, требовательно спросил:
— И долго мне еще наматывать круги?
— Продолжайте!
Водитель вдавил газ до отказа.
Эта передышка стала целебным бальзамом. Вопрос водителя помог Авенида-де-Майо занять привычное драгоценное место в голове Опа Олоопа. Для человека, утратившего возможность сконцентрироваться, совпадение картинки с реальностью означает возврат здравого смысла, ritomo all’antico, [9] к норме. Он сумел оценить произошедшее. И несколько раз жадно вдохнул благодать исцеления.
9
Возвращение к старому (ит.).
Но дух состоит из проспектов, улиц, переулков… Великолепных кварталов с богатыми магазинами. Наводящих тоску грязных районов. Темных и безнадежных тупиков. Все в нем устроено так же, как и в жизни! Напротив чувственной, роскошной, переливающейся огнями Флориды мрачно стоят печально известные Рековас, где кишат пороки и бурлят инстинкты. Рядом с величественными дворцами искусств, банками и особняками высокого света ютятся в лачугах несбывшиеся призвания, безразличие ночует в трущобах Вилья-Десокупасьон, и, не останавливаясь ни на миг, копошится в отбросах нищета…
Оп Олооп недолго держался прямой дороги… Образы, скользнувшие по его чувствам, омывшие их чистой реальностью прошлого, вновь начали путаться между собой. Он уже не мог ничего различить, его окружила паутина абсолютной тишины. И сквозь эту паутину абсолютной тишины со скрежетом прорезалось назойливое жужжание, оно то отдалялось, то приближалось, царапало изнутри стекло его глаз, заставляя закрыть их, раздирало раковины ушей, заставляя распахнуть их, чтобы подарить спасительный шум, недолгое спасение от окружающего ужаса.
Жужжание не прекращалось ни на миг. С каждым поворотом это чувство немного отступало и стихало, но затем возвращалось и снова преследовало его мозг, подобно охотничьему соколу.
12.50
Непрекращающиеся гримасы, ужимки и кривлянья привели к тому, что в двенадцать пятьдесят chauffeur, не в силах более сдерживаться, резко затормозил:
— Скажите, сеньор, сколько мне еще наматывать круги? С вас уже шесть восемьдесят!
— Хорошо. Возьмите.
Он с трудом вышел из машины. И, пока водитель пытался отсчитать сдачу с десяти песо, Оп Олооп увидел другую машину и крикнул:
— Такси!
По дороге ко второму такси его могучее тело раскачивалось, как камень на краю пропасти. Сев в салон, он услышал:
— Вы не взяли сдачу, сеньор.
— Засуньте ее себе в задницу!
Он ответил автоматически, по наущению какого-то духа-матерщинника, дремлющего в его сознании. Оба chauffeurs остолбенели, Оп Олооп же даже не смутился. Сказанное настолько не соответствовало его складу ума, что он попросту не услышал своих слов. И когда новый водитель неуверенно спросил его: «Куда, сеньор?», он ответил одновременно вымученно и радостно: «Вокруг площади».
Зависть, раздражение и гнев не имели постоянной прописки в его душе. Но все же низкие чувства бродяжничали в ней, как в душе любого из нас. Воспитание морального «я» сегрегирует и подавляет их, но они всегда готовы вырваться на свободу, как только ослабнет воля или поддастся безумию разум.
Оп Олооп был воплощением церемонной торжественности self control. Те, кто живет, постоянно контролируя, ограничивая и направляя себя, неизбежно, сами того не желая, приобретают безупречные манеры. Корректность. Опрятность. Непогрешимость. Слова, жесты и действия выверены и отточены многолетним трудом. И человек глупеет. Потому что, когда уважение к другим начинается с себя, самоуважение раздувается до чрезмерных пределов.