Опальные рассказы

27 сентября 1930 года арестовали в Москве моего отца. В том же году я впервые увидел М. М. Зощенко. В последний

раз простился с ним на похоронах в Ленинграде.

Для любого знакомства — двадцать восемь лет, — срок немалый. Он знал меня ребенком, школьником-подростком, юношей, человеком зрелых лет.

Наезжая в Москву, Зощенко приходил в наш «опустелый дом». Михаил Михайлович с нежностью относился к отцу, редактору его книг.

В те трудные расстрельные годы внимание постороннего к семье «врага народа» рассматривалось как наивысший критерий порядочности.

Я часто смотрю на последнюю прижизненную фотографию М. М. Зощенко, с наслаждением перечитываю его нестареющие книги и всякий раз нахожу в них своеобразную и неповторимую самобытность.

Михаил Михайлович Зощенко родился на Украине, в Полтаве — 10 августа 1895 года. Отец потомственный дворянин — художник огромного дарования. Его изумительные полотна: акварели, рисунки, карандашные наброски хранятся в запасниках Третьяковской галереи в Москве и в Русском музее в Ленинграде.

Шесть десятилетий они терпеливо ждут очереди пока их выставят для широкого обозрения.

Мать Зощенко — русская.

В 1913 году Михаил Зощенко окончил гимназию.

«Осенью 1914 года началась мировая войне, — вспоминает Михаил Михайлович, — и я, бросив юридический факультет Петроградского университета, ушел в армию, чтобы на фронте с достоинством умереть за свою родину».

Он служил в Мингрельском полку Кавказской гренадерской дивизии. В девятнадцать лет его произвели в поручики, за храбрость наградили боевыми орденами и присвоили чин штабс-капитана. О подвигах молодого офицера писали газеты и журналы. Два года на передовой. Бои, — один страшнее другого.

Ранения. Контузии. Отравления газами. Тяжелые операции. Пришло то, чего он больше всего боялся — одиночество, меланхолия, надломленное сердце, истощение нервной системы, неверие в собственные силы и это, пожалуй, самое страшное для будущего писателя.

Михаил Зощенко вошел в литературу в самом начале двадцатых годов. Он принес в искусство опыт человека прошедшего через три войны — Первую мировую, гражданскую и революцию. Его путь в искусстве был трудным и сложным. Он перепробовал множество профессий: комендант почтамта, сапожник, актер драматического театра, милиционер, телефонист, агент уголовного розыска, инструктор по птицеводству, делопроизводитель, секретарь суда, кондуктор трамвая, счетовод…

М. М. Зощенко начал с произведений очень сильных. Уже первая его книга «Рассказы Назара Ильича Синебрюхова» (1922) говорила о том, что в литературу вошел писатель с особенным, ни на кого не похожим голосом. Герой его рассказов Синебрюхов говорил: «Каким ни на есть рукомеслом займусь — все у меня в руках кипит и вертится».

Стрелочник

спрашивает Аполлона Переленчука, героя повести «Аполлон и Тамара», собиравшегося покончить самоубийством:

— Знаешь ли какое ремесло?

— Нет.

— Это худо, — сказал стрелочник, покачав головой — Как же это, брат без рукомесла жить? Это, я тебе скажу, немыслимо худо! Человеку нужно непременно понимать рукомесло…

Стрелочник устраивает Аполлона Перепенчука на работу могильщика, и в этом ясно звучит ирония автора по отношению к людям, занятым только переживаниями и пустопорожними рассуждениями.

Комический сказ, созданный писателем обличал мещанина. Он прорывался сквозь шквал жизненного уродства. Он вносил в ряды «уважаемых граждан» и «нервных людей» смятение и беспорядок.

Получив на фронте хроническое заболевание сердца М. М. Зощенко глубоко заинтересовался вопросами психоанализа. У букинистов Ленинграда, Москвы, Киева, Харькова, Одессы, Воронежа он доставал книги Зигмунда Фрейда, изучал йогов, читал Кафку, Пруста, Ницше. Собрал обширную литературу о Достоевском, пытаясь проникнуть в его внутренний мир. Увлекся психиатрией, генетикой, парапсихологией, философией, физиологией. У него завязались добрые, дружеские отношения с академиком И. П. Павловым, профессором Л. С. Штерн, селекционером И. В. Мичуриным.

Двадцать лет он вынашивал замысел своей Главной Книги — самой умной и самой человечной, талантливой и мудрой.

В годы Второй мировой войны он находился в эвакуации в Алма-Ате. Москвичи и ленинградцы, киевляне и одесситы, именитые деятели литературы и искусства чаще всего встречались на толкучке, где можно было все продать и все купить.

По вечерам, снедаемый тоской, М. М. Зощенко приходил в нетопленный павильон киностудии, где полуголодный Сергей Михайлович Эйзенштейн снимал «Ивана Грозного».

Художники подружились.

Они умели молчать и слушать тишину.

Михаил Михайлович пригласил Эйзенштейна, Виктора Шкловского, Елену Булгакову и меня послушать только что законченную повесть.

— Я не пророк, — сказал Эйзенштейн, — но по-хорошему завидую, книга ваша переживет поколения.

Темпераментный Виктор Борисович Шкловский, почесав рукой затылок отполированной головы, проговорил, захлебываясь скороговоркой:

— Миша, ты написал лучшую свою книгу, но она не ко времени. Или ты станешь великим, или же тебя обольют грязью.

Внимательная и заботливая Елена Сергеевна где-то раздобыла бутылку водки и из своей комнатушки принесла большую, тарелку оладий. Все набросились на еду. В одно мгновение опорожнили заветную бутылку. Эйзенштейн в портфеле обнаружил полпачки чая и несколько кусочков пиленого сахара.

Елена Сергеевна тихо сказала:

— Михаил Афанасьевич Булгаков вашу повесть, Мишенька, поставил бы на полку с самыми любимыми книгами.

Зощенко благодарно кивнул, потом глухо проговорил:

— Я всегда бережно относился к тому, что написал достойнейший из писателей, Михаил Булгаков…