Опасное молчание
Шрифт:
Теперь мы могли напоить раненых чаем, помыть их.
Долго мы возили наш «самовар», разное он повидал, много доброго людям сделал, пока не погиб, как солдат, от вражеской бомбы.
Кремнев умолк на секунду-две, зажмурил глаза, словно прислушиваясь к разноголосому громыханию боя, затем продолжал:
— Зимой сорок пятого года шли кровопролитные бон южнее Варшавы, по направлению Радом — Томашу. Немцы взорвали все мосты через Вислу, бомбили лед. Наши инженерные войска сумели навести новые мосты. И вот, когда железнодорожный состав с ранеными уже был на мосту, в небе показались
— Ты тоже был в этом поезде, папочка? — у Любаши перехватило дыхание.
— Конечно. Когда поезд вдруг замер на мосту, поднялась ужасная паника… Тот, кто выпрыгивал из вагона, — погибал от пуль стервятников или живым уходил под лед…
Короткими перебежками, падая и вставая, я добрался к паровозу… Взбегаю по лесенке в тесную будку машиниста… Никого! Что делать?.. Когда-то, очень давно, еще мальчонкой, довелось мне с дядей, спасаясь от белогвардейцев, проехать из Севастополя две станции на паровозе… Силюсь вспомнить: кажется, машинист, когда затормозил возле леса, двигал вот этой ручкой… Я нажал, и, к величайшей моей радости, паровоз, вдруг ожив, медленно двинулся через мост… Так мне посчастливилось обмануть смерть и спасти более тысячи наших раненых воинов.
Кремнев умолчал, что через два дня после случая с поездом он был очень серьезно ранен. Но поздно вечером, когда Наталка и Любаша легли спать, а взрослые еще сидели за столом в кухне, Евгений Николаевич признался в этом. Смерть вторично так и ушла от него ни с чем, хотя осколок он до сих пор носит в своем сердце.
Память моря
— Не помешаю секретничать? — заглянула в кухню Ганнуся.
«Какие же от тебя могут быть секреты?» — ответил ей выразительный взгляд Петра.
— Входи, Ганнуся, — оглянулся Кремнев, — только не вздумай защищать своего брата.
— Вот так, бьют и плакать не дают, — Петро привычным взмахом головы откинул со лба ровную светлую прядь волос.
— Это тебе-то плакать? — по-отцовски строго смотрели из-под черного разлета бровей кремневские иссиня-черные глаза. — Да тебе, Петрик, мог бы позавидовать сам Лев Толстой. Одни названия рецензий чего стоят: «Спасибо за щедрость»! «Талантливый художник слова»! «Любовь и ненависть писателя»! И в каждом из них что ни фраза — восторженный эпитет! Ну, знаешь, такие панегирики в адрес молодого автора первой книги недопустимы!
— Я никого не просил меня хвалить, — в тоне юноши прозвучали нотки обиды.
— Это так, — согласился Кремнев, — однако, Петрик, ты же не станешь утверждать, что новеллу, — Кремнев указал на стол, где лежал раскрытый журнал, — напечатали без твоего ведома? Мелко ты взял.
— Но… любовь — великая и вечная тема, — смутился молодой человек.
— Нет, нет, я не против любви, — решительно возразил Кремнев. — Но предостерегаю: похвала вскружила тебе голову. Только этим можно объяснить твою поспешность. На этом материале можно было создать повесть, а не новеллу. Разиков эдак сто, брат, следовало ее переписать…
— А пятьдесят маловато? — попытался отшутиться Петро. Он не хотел, чтобы Кремнев волновался: близким было известно, что только предельная
— Маловато, Петрик, — серьезно ответил Кремнев. — Надеюсь, ты знаешь, что даже Лев Толстой переписывал своего «Хаджи Мурата» сто шестьдесят девять раз! И при жизни так и не нашел возможным его издать. А ты? Чернила еще не просохли — прошу, печатайте! Да тот, кто до сих пор восхищался тобой, любил твои своеобразные новеллы, откажется поверить, что это написал Петро Ковальчук!
В передней раздался звонок, и Ганна, поставив на газовую плитку большой эмалированный чайник, поспешила к двери. Стайкой входили друзья брата.
— В самый раз подоспели, мушкетеры, — улыбаясь, прошептала Ганна. — Вашего д’Артаньяна на кухне атакует доктор. Пух и перья с него летят!
— Чем же Петрик провинился? — тоже шепотом спросил Олесь.
— Разносит его за новеллу «Любовь рыбака».
— А мы как раз пришли ее «обмывать», — прямодушно признался Василь.
— Это таки да прекрасная новелла, — восторженно заметил Иосиф Талмуд, сквозь большие роговые очки глянув добрыми близорукими глазами на Ганну.
— «Таки да» или «таки нет», дорогой мои Йоська, а наш Кремнев — человек справедливый, зря ругать не будет, тем более своего любимчика, — улыбалась девушка. — Билеты достали?
— Она меня спрашивает? Конечно! — ответил Иосиф.
Кремнев весело и дружелюбно поздоровался с молодыми людьми. Но от рюмочки «столичной» отказался и ушел к себе.
Сказать, что Петра не огорчил разговор с Кремневым, значило бы покривить душой. И хотя обида быстро прошла, остались замечания, от которых он не мог отмахнуться… Правда, в одном Кремнев все же был неправ. С прежней страстной увлеченностью писал Петро новеллу «Любовь рыбака». Он, как всегда, был строг к самому себе. Провел за письменным столом мучительную ночь. То он был вместе с героями этой невыдуманной истории, то вдруг уходил куда-то и смотрел на них со стороны, чуть прищурясь, как художник отходит от своей картины, чтобы снова к ней вернуться и добавить новые недостающие штрихи…
Видя, с каким пасмурным лицом сейчас сидел друг, Иосиф сказал:
— Брось ты переживать, Петрик! Не отрицаю, доктор, конечно, высокоэрудированный человек, он разбирается в литературе, но на вкус и цвет… Меня взяло за душу, когда эту новеллу услышал по радио. Как живые, до сих пор стоят перед глазами Платон Кондра и маленькая турчанка Севиль… Уф, переживаешь, когда человек делает ошибки, а ничем ему помочь нельзя. Да, это верно сказано: любовь не огонь, водой не зальешь…
Василь спросил:
— Петрик, а верно то, что говорит Олесь, будто турчанка Севиль в новелле «Любовь рыбака» — не выдуманный персонаж, а родная бабка нашего доктора? Поэтому, наверно, и Кремнев не похож на русского?
Петро утвердительно кивнул головой.
— Хлопцы, уже половина девятого, — напомнил Иосиф. — А билеты в кино у нас на девять.
— Я не пойду, — неожиданно для всех отказался Петро.
— Не пойдешь на «Тарзана в западне»? — изумился Василь. — Ну, знаешь… нас с Йоськой чуть не задавили в очереди за билетами.