Опасные небеса
Шрифт:
Я не пошел по одной из тех двух коротких кривых улочек, из которых и состоит весь Гволсуоль. Обязательно встретишь кого-нибудь из тех, кто тебя признает, и тогда придется отвязываться от него, чтобы не отвечать на бесконечные вопросы. У меня и без того мало времени, а так много еще предстоит сделать. И прежде всего, уговорить своих покинуть Гволсуоль. Представляю,
Я шел по огороду, полному налившихся соком тыкв. Мать так замечательно умеет готовить из них кашу, и сколько моих детских воспоминаний связаны именно с ней. Когда-то мне казалось, что нет в мире ничего более вкусного, чем тыквенная каша, приготовленная моей мамой.
Перемахнув через плетень, я оказался на заднем дворе дома. В доме еще не спали, слышен был голос отца, что-то рассказывающий матери, и голос ее самой.
Ну вот и дошел, а как беспокоился, что придется несколько раз остановиться, чтобы передохнуть, настолько тяжел показался мне сундучок с подарками. Может быть, и не самые нужные вещи в хозяйстве, но все они дорогие и красивые. Я прилетел в Гволсуоль, чтобы забрать свою семью, забрать вместе с нажитым добром, но неудобно было заявиться без подарков.
Зайдя за угол дома, я остановился. Остановился как вкопанный, остановился так, как будто на полном ходу наткнулся на каменную стену: на пороге сидела Николь. Сидела, упершись локтями в колени и положив подбородок на сжатые кулачки, любовалась пламенеющим закатом.
Меня не было видно за разросшимся кустом сирени. Маме нравится ее запах, а отец, когда сирень цветет, всегда недовольно морщится и грозится ее срубить. Я смотрел на Николь, и не мог оторвать от нее взгляда. Больше всего мне хотелось броситься к ней, обнять ее, крепко к себе прижать и поцеловать. Но холодный голос рассудка взывал ко мне: «Люкануэль, возможно, она здесь по делу, только по делу. По какому-нибудь невероятному делу, приведшему ее именно в дом твоих родителей. И как она встретит тебя сама? Уклоняясь от объятий, скажет что-нибудь такое, после чего ты вдруг подумаешь, что лучше бы ты ее и не встретил?»
И я, затаив дыхание, стоял, боясь сделать единственный шаг вперед, чтобы Николь меня увидела. В доме послышался детский плач, плач совсем еще маленького ребенка, и голос матери, что-то ласково ему приговаривающей.
«У Стена, младшего брата, прибавление в семье, – решил я. – Что ж, подарки ему и его жене будут к месту».
Николь стремительно вскочила на ноги, но не успела она сделать и шагу, как в дверях показалась мама с младенцем на руках.
«Постарела мама, и волосы у нее совсем седые», – думал я, глядя на то, как она передает ребенка.
Николь взяла его, побаюкала на руках, затем снова присела на крыльцо. Достала выглядевшую в наступающих сумерках молочно-белую грудь с темным кружком соска.
– Кушай мой маленький, кушай мое солнышко, – и столько в ее голосе было ласки, что я невольно вздрогнул.
Николь кормила ребенка, что-то ласково ему нашептывая, а мама стояла за ее спиной и улыбалась. Стоял и я, по-прежнему боясь пошевелиться и даже вдохнуть поглубже. Затем, погладив Николь по волосам, мама ушла, я пошевелил затекшим от тяжести подарков плечом, и в сундучке что-то звякнуло. Николь посмотрела в мою сторону, и я, как будто бросаясь в ледяную воду, сделал шаг вперед, и снова застыл как истукан, на большее у меня не хватило решимости. Оторвав ребенка от груди, отчего малыш недовольно сморщился, Николь повернула его лицом ко мне и сказала:
– Посмотри, Люк, это твой папа. Я знаю, он очень злой на нас, но сейчас мы ему все объясним, и он ругаться не будет. Ведь он нас любит.
Иркутск, 2014