Операция «Ледокол»
Шрифт:
— Не знаю. О заключенном. ничего. не знаю… Ни о ком… — На этот раз голос прозвучал в голове, и предложение оборвалось, как только зазвенела цепь, потащив его в студеную жижу.
Бонд пытался высвободиться, нисколько не задумываясь о том, что он сделает или сделал бы, если бы снял наручники с крюка. Это был чистый рефлекс: тело, попавшее в среду, в которой не могло долго просуществовать, автоматически боролось за жизнь. Он чувствовал, что мускулы не подчинялись, а мозг работал все хуже и хуже. Жалящая боль. Темнота.
«Все еще живой, снова болтаюсь
Раздался громкий голос, будто до него пытались докричаться издали:
— Пленник, Бонд. Где его держат? Не будь дураком. Мы же знаем, что он где-то в Англии. Просто скажи, где именно. Адрес. Где он?
Штаб моей Секретной Службы. Ридженс-Парк. Компания «Трансуорлд Экспорт». Он сказал это? Нет, ничего он не сказал, хотя в голове эти слова четко сложились, уже собираясь сорваться с языка.
Бонд снова принялся вспоминать слова песенки, но без толку: одни лишь обрывки строчек и слов, все вперемешку.
Его мозг ужалило множество змей. Затем раздался его же собственный голос:
— Какой пленник? Я не знаю ни о каком пленни…
Хруст корки льда вокруг него, затем — горячая едкая жидкость, затем — зверская боль во всем теле. Его вытянули из воды. Он болтался, промокший, задыхающийся. Каждый квадратный сантиметр его тела, казалось, был растерзан на мелкие кусочки. Наконец его мозг вычислил основной источник боли: холод. Смертельный холод. Смерть от постепенного окоченения.
Солнце слепило. Было так жарко, что ручьи пота стекали со лба в глаза. Он даже не мог их открыть. Видимо, он основательно выпил. Капитально напился. Почему капитально? Надрался как свинья.
В голове повело. Раздался смех. Его смех. Он обычно не напивался. Это было нечто иное. Легкость… легкость такая, как… Как… Как на 4-е июля? По крайне мере, от нее хорошо. А пускай так… в голове светло… в душе светло… темнота… Боже, он сейчас умрет… Сейчас стошнит. Нет, не стошнит. Ему очень хорошо. Счастье… он очень счастлив… наступает темнота, сгущается. Он уже почти уловил, что же это было на самом деле, но тут его поглотила ночь. Наступил смертельный холод.
— Джеймс… Джеймс!
Голос знакомый. Доносится откуда-то издалека, с другой планеты.
— Джеймс!
Это женщина. Женский голос.
Бонд узнал его.
Тепло. Он лежал в тепле. Кровать? Это кровать?
Бонд попробовал подвигаться — голос повторил его имя. Да, он лежал в кровати, закутанный в одеяло. И в комнате было тепло.
— Джеймс.
Бонд с осторожностью открыл глаза — веки защипало. Затем он пошевелился, медленно, потому что каждое движение приносило боль. Наконец он повернул голову в сторону голоса. Его глазам понадобилось несколько секунд, чтобы сфокусировать картинку.
— Ах, Джеймс! Слава Богу, с тобой все в прядке! Тебе сделали искусственное дыхание. Я только что позвонила им. Мне сказали
Комната выглядела как обыкновенная больничная палата, разве что в ней не было окон. На другой кровати с загипсованными, подвешенными на растяжках ногами лежала Ривка Ингбер. Ее лицо лучилось от счастья.
На Бонда нахлынули кошмары, и он вспомнил, через что прошел. Джеймс зажмурился, но в глазах продолжала стоять прорубь, смотрящая на него черным, холодным глазом. Он пошевелил запястьями: в те места кожи, где впивались наручники, снова вернулась боль.
— Ривка. — Это все, что Бонд смог из себя выдавить, его мозг осаждали страхи. Сказал ли он им? Что он сказал им? Бонд помнил вопросы, но не мог вспомнить ответы. Внезапно в его сознании пронеслась та летняя сцена: трава, сено, дуб, жужжание вдали.
— Выпейте это, мистер Бонд. — Эту девушку он раньше не видел, но она была одета, как настоящая медсестра. Девушка поднесла к губам Бонда чашку с жидкостью, такой горячей, что шел пар.
— Говяжья похлебка. Горячая, но вам нужно пить горячее. Все будет в порядке. Теперь вам не о чем беспокоиться.
У Бонда, которого усадили полулежа на подушках, не было ни сил, ни желания сопротивляться. Первый глоток говяжьей похлебки откатил его на многие годы назад. Вкус напомнил ему далекое прошлое. Словно фрагмент мелодии, возвращающий далекие воспоминания. Бонд вспомнил свое давно забытое детство: зима, эпидемия гриппа, он лежит дома и болеет.
Он глотнул еще, почувствовав, как тепло вползает в желудок. С внутренним жаром вернулись и ужасы: ледяная темница и кошмарный, кошмарный холод, обрушивающийся с каждым разом, как только его окунают в студеную воду.
Проговорился ли он? Как Бонд ни вентилировал свой мозг, ответа он так и не находил. Среди четких дьявольских картинок пытки он не нашел никаких других воспоминаний. Подавленный этим, он посмотрел на Ривку. Та глядела на него нежным и мягким взором. Совсем как тем ранним утром, еще до взрыва на склоне.
Ее губы беззвучно шевельнулись, но Бонд без труда понял: «Джеймс, я люблю тебя».
Он улыбнулся и тихонько кивнул ей. Медсестра наклонила перед ним чашку говяжьей похлебки, чтобы он еще раз глотнул.
Он был жив. Ривка лежала рядом. И пока он был жив, все еще существовал шанс, что Нацианал-Социалистическую Действующую Армию можно остановить, а ее фюрера с его «новым миром» стереть с лица Земли.
16. СОУЧАСТНИКИ
После говяжьей похлебки медсестра сделала Бонду какой-то укол и начала что-то говорить об обморожениях.
— Волноваться не о чем, — подытожила она. — Уже через пару часов встанете на ноги.
Бонд повернул голову к Ривке и хотел было что-то ей уже сказать, как тут его вновь окутал сон. Приснилось ему или нет — неизвестно, но через какое-то время Бонд очнулся на миг и увидел рядом с кроватью высокую фигуру фон Глёды. Граф улыбался, хитро, злорадно.