Операция продолжается
Шрифт:
— Поверим этой тишине, пани, — напряженно проговорил капитан.
— Поверим, — отозвалась женщина спокойно, и они вошли. Виктор опустился на топчан, устало вздохнул:
— А если прилечь?
— Можно прилечь, — улыбнулась женщина, — даже надо. Ложитесь, а я осмотрю рану.
Большаков осторожно лег на спину, с наслаждением вытянул одеревеневшую правую ногу. Все из того же вместительного кармана комбинезона достал он предусмотрительно захваченный на месте катастрофы кусок парашютного щелка.
— Прошу, пани, если сможете, поменяйте повязку.
Ни слова не говоря, женщина утвердительно
Неужто придется погибать на захваченной врагом польской земле, вдали от своих, не рассказав им о той страшной ночи, не передав документы погибших героев, таких близких — Володи Алехина и Али Гейдарова и такого же отважного, хотя и малознакомого, нижнего люкового стрелка Пашкова. Женщина зубами надорвала лишний кусок материи, вздохнула:
— Рана не загноилась, но вы очень горонций. Нужен доктор.
— Где же его в лесу сыщешь? — пробормотал капитан. — Тут и волков с медведями война распугала. Вы есть хотите? — спросил он внезапно.
— Не плохо бы, — созналась она.
Виктор вспомнил, что перед вылетом за вечерним ужином он взял в карман комбинезона с полкилограмма хлеба, большой кусок колбасы и белые квадратики пиленого сахара. Он был расчетливым бойцом и всегда брал в дальний полет немного продуктов. Делал это вовсе не потому, что предвидел вынужденную посаду в тылу противника. Просто перед полетом ничего не хотелось есть, он ограничивался в столовой стаканом чаю, а наблюдательная официантка Надя напутственно говорила:
— Вот и опять вы сегодня без аппетита, товарищ капитан. Возьмите хоть что-нибудь с собой. Может, на стоянке захочется есть, а то и в кабине.
— В кабине не до этого, Надя, — отмахивался Виктор, но какой-нибудь сверточек из ее рук брал. Сто тринадцать раз эти свертки оказывались ненужными, а на сто четырнадцатый запас пригодился.
— Подождите-ка, пани. — Он запустил руку в карман комбинезона, но вместо колбасы и хлеба вытащил оттуда два черных пистолета. Посмотрел на них и, осененный внезапной мыслью, протянул один женщине. У польки встревоженно поднялись темные брови.
— Нацо мне?
— Берите, — настойчиво посоветовал Виктор, — вы же видите, какой я дохлый. Вдруг какая опасность. Ни вас, ни себя защитить не сумею. Берите. Мы теперь вроде как единомышленники.
— Что такое единомышленники? — печально улыбнулась полька. — Коллеги?
— Пусть будет коллеги.
Женщина быстро и решительно взяла пистолет и чему-то горько усмехнулась.
— Браунинг? — неуверенно спросила она.
— ТТ, — возразил Большаков.
— А что есть ТТ?
— Тульский Токарева... наш, советский.
— Тула? — высоко подняв брови, спросила полька. — Тульские ружья... тульские пряники и самовары?
— И еще тульские кузнецы, которые блоху подковали, — прибавил Большаков. — Давайте покажу, как им надо пользоваться, — сказал он.
— Не нужно. Я знаю.
Тонкими пальцами
— Откуда у вас такие навыки? — поинтересовался он. — Может, и стрелять приходилось?
— Приходилось, — погасив на лице улыбку, подтвердила полька. — Но только в тире.
Больше он ее не спрашивал. Молча погрузил обратно в карман свой пистолет, достал хлеб, колбасу и сахар.
— Давайте подкрепимся немного.
Женщина закивала головой. Взяв хлеб и колбасу, она отвернулась. «Изголодалась, бедняга, не хочет, чтобы я видел, как она жует», — догадался Виктор. Сам он съел мало. От пищи тошнило, она казалась удивительно горькой. Съев свою порцию, полька достала платочек, заученным движением вытерла рот. Обернувшись, тихо сказала:
— Спасибо.
— Если бы можно было достать воды, — промолвил Виктор. Он стеснялся обращаться к ней с прямыми просьбами, но на каждую из них, неопределенно высказанную, она мгновенно отзывалась.
— Я поищу, — сказала она, вставая, — здесь должен быть поблизости ручей.
— Откуда вы знаете? — покосился он недоверчиво.
— Знаю, — ответила она, и лицо ее мгновенно просветлело от каких-то ей одной доступных воспоминаний. — В этих местах я бывала до войны. В шести километрах отсюда веска Бронкув, куда я шла.
— Ну, а в чем вы принесете воду?
— Извините, не подумала, — тихо улыбнулась полька, и улыбка эта показалась Виктору такой домашней, располагающей, что и он улыбнулся. — Может, мне повезет и я найду банку получше той, первой.
— Это бы хорошо, — сказал он слабо.
Когда она ушла, Виктор закрыл глаза. Его снова клонило ко сну. В узкие разбитые оконца блиндажа вливались солнечные лучи, успевшие по-вечернему побагроветь. Они рассеивали прохладный полумрак землянки, слабо освещали ее дальние заплесневелые углы. Сквозь дрему Виктору почудилось, будто он слышит мягкие переливчатые звуки губной гармошки. Звуки то приближались, то удалялись и, казалось, все кружились и кружились около землянки. «Вот, черт, до чего доходят галлюцинации», — подумал он. Потом в зыбких мечтаниях перед ним предстала беленькая улыбающаяся Аллочка в клетчатом платье с фартуком. Она протягивала ему мягкий сверток с незнакомым, туго спеленатым Сережкой. Почему-то у нее были очень широкие синие глаза, совсем такие, как у этой польки.
Видение растворилось, и вся голова Большакова от затылка до висков наполнилась тяжелым звоном. Его бесцеремонно трясли. Он подумал, что это возвратилась женщина, и удивился, почему она его будит так грубо. Он открыл тяжелые горячие веки и, несмотря на боль в ноге и на слабость во всем теле, едва не вскрикнул от ужаса. В двух шагах от него на скользком от плесени чурбаке, вероятно заменявшем в свое время стул обитателям блиндажа, сидел здоровый мордастый немец с рыжими ресницами и тонкими бровями, словно обмазанными сметаной. На мышиного цвета мундире темнели железный крест и эмблемы танкиста. В руке он держал парабеллум и тыкал стволом в грудь и плечо Большакова.