Опоздавшая молодежь
Шрифт:
— Давай ловить, — говорит брат нетерпеливо. — Давай ловить, какая ни попадет.
К факелу из ивовых прутьев, зажатому в моей руке, слетается целый рой мотыльков, жучков, крылатых муравьев. Огонь уже обжигает большой палец. Я кладу факел на песок и быстро опускаю руку в воду. Тень руки дрожит, отражаясь в воде и на песке. Молнией метнулся и исчез соменок. И тогда вдруг у меня пропадает желание ловить этих маленьких рыбок. «Кому все это нужно?» К тому же я знаю, что мы поступаем плохо, что делать этого не следует.
— Давай ловить, — повторяет брат.
— Лучше просто посмотрим, а? — говорю я ему. — А если хочешь ловить — лови сам.
Брат, подняв голову и облизывая губы, смотрит на меня недоверчиво, потом рывком опускает в воду руку, пытаясь схватить краба. Не знаю, удается ли ему дотронуться до краба, но тот стремительно бежит. Только воду замутил. Я вижу, что брат, не вынимая руки из воды, вдруг замер, глядя в одну точку, совсем как с ним бывало во время болезни. И лицо стало багровым. Даже глаза налились кровью.
— Ладно, я тоже решил только смотреть, — говорит он, громко сглотнув слюну.
Присев на корточки у заводи, мы стали терпеливо ждать, пока вода снова станет прозрачной. На реке было полно других заводей, и рыбы в них сколько угодно. Но мне хотелось еще раз увидеть рыбу именно здесь. «Потому что мне не хочется вот так просто уйти, — думал я. — Потому что мне не хочется вот так просто расставаться с рыбой». Вода снова стала прозрачной, и мы увидели покрытую оседавшим в воде илом спину кижуча.
— Э-эй, что вы делаете? Рыбу ловите? — крикнул нам кто-то с берега.
Мы с братом перетрусили, кинули горящие ветки в заводь и замерли.
— Э-эй, я спрашиваю, рыбу что ли ловите? — снова раздался тот же голос, и послышалось шлепанье приближающихся по мелководью шагов.
— Это же Кан! — Сидевший до этого затаив дыхание брат вдруг с радостным криком вскочил. — Кан-сан, это же мы. Мы рыбу не ловим, только смотрим на нее.
Я тоже встал. Кан, размахивая карманным фонариком, разбрасывающим блики на воде, широко шагая, шел к берегу. Я увидел, что он опоясан переметом. В деревне корейцам запрещалось ловить рыбу переметом. И я подумал, что лучше бы Кан прежде, чем кричать, спрятал свой перемет. Но Кан подходил к нам, точно забыв, что несет запретную снасть.
— Здравствуй, здравствуй, — сказал брат степенно, как взрослый.
— Здравствуйте, — ответил Кан, тоже по-взрослому.
— Угу, — сказал я.
— Тоже ловите? — сказал Кан.
— Перемет? — показал я.
— Перемет, — твердо сказал Кан. — Рыба нужна. Праздник, а еды мало.
— Праздник?
— Ага. Разве не слышно?
— Слышно, — сказал брат.
Я прислушиваюсь, и мне действительно почудилась музыка. Музыка доносилась из корейского поселка в низовье реки. От злости застучало в висках, и я почувствовал, что снова стал косить. С того дня в корейском поселке день и ночь играет музыка. Для них это праздник. Их ведь не будут убивать, не будут стрелять, как по мишеням. Праздник, играет музыка. Я презрительно хмыкнул, отвернулся и стал пускать по реке камешки, — они прыгали по воде, хотя было темно и плохо видно. Выбрав плоские камешки, я бросал их, закручивая, чтобы они плашмя стукались о воду и, подпрыгнув, летели дальше.
— Это праздничная музыка, да? — с любопытством спросил брат у Кана.
— Да, ее играют на праздниках. Ну и на похоронах тоже, — громко, чтобы и я слышал, сказал Кан.
— На инструментах играют?
— Ага. Ну и песни поют.
— Вблизи бы послушать, — сказал брат. — Я обязательно стану музыкантом. Пусть хоть корейская музыка. Мне очень нужно послушать вблизи.
Кан помолчал немного, размахивая своим фонариком.
— Твой брат приходил слушать музыку. Попробовал даже бить в барабан.
— Правда? Он правду говорит? — обрадовался брат.
Я сначала решил не отвечать. Но потом, повернувшись к брату и Кану, сказал недовольно:
— Да, бил в барабан. И не в один, в разные барабаны, в большие и маленькие, самых чудных названий. Твой дед, Кан, всегда говорил, что, когда мы победим в Великой восточно-азиатской войне, будет играть музыка и весело бить барабаны. А сейчас войну проиграли, а у вас играет праздничная музыка.
Я заплакал, но тут же устыдился своих слез. Сколько раз я выспрашивал у деда Кана названия инструментов, учился петь корейские песни. Я был единственным мальчиком в деревне, кому разрешалось в любое время приходить в корейский поселок. И только потому, что Кан был моим самым закадычным другом, только потому, что я нравился деду Кана, лучшему музыканту в корейском поселке.
Я вспоминаю, как мы с Каном каждый день под ритм, который отбивал на барабане его дед, тихо, замирающими голосами учились петь корейские песни. «А теперь Кан со своим дедом радостно поют свои песни, чтобы унизить побежденную Японию». Я отер ладонью слезы. Ладонь пахла ивой и землей. Брат молчал. Потом он отошел от Кана и приблизился ко мне.
— Мне эта музыка не нужна, потому я и пришел сюда, на реку, — продолжая стоять к нам спиной, тихо оказал Кан, не то оправдываясь, не то возмущаясь. — Я совсем не радуюсь, что Япония побеждена. А ты злишься на меня, да?
Я промолчал. «Наверно, когда стемнело, Кан приходил к нам домой и потом, разыскивая меня, спустился к реке», — подумал я.
С того дня ребята из деревни перестали общаться с ребятами из корейского поселка. Поэтому Кан, боясь, что, когда он встретится с нами на реке, мы не захотим с ним разговаривать, и обвязался переметом, будто пришел рыбу ловить.
— Ты-то чего взъелся на меня? Хочешь драться — давай! — разозлившись, сказал Кан.
— Давай драться! — сказал я, расставив ноги и приготовившись к бою. — Музыка у вас играет потому, что Япония проиграла войну! Грязные корейцы.
Кан наклонился, чтобы положить фонарь на песок. И я что было сил лягнул его ногой по выставленному вперед плечу. Кан со стоном повалился навзничь, я тоже взвыл от боли в вывихнутом пальце. Кан вскочил. Огромный камень, зажатый в его правой руке, я ощутил как боль, воспринятую глазами и разлившуюся по всему телу. Отступая назад, я тоже старался улучить момент, чтобы поднять камень. Но, если бы я нагнулся, Кан наверняка ударил бы меня камнем. Оскалившись, он тяжело дышал, а меня охватил страх, от которого потемнело в глазах. Вдруг я увидел, что брат тайком от Кана кидает мне камень. Ловко поймав его, я перестал отступать и так же, как Кан, угрожающе размахивал теперь камнем у него перед носом. Мы, я и Кан, замерли. Но за спиной Кана был мой сообщник — брат, внимательно следивший за тем, как мы стоим, зажав в руках камни. Должен был это чувствовать и Кан.