Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
Смит знал Роберта с четырнадцатилетнего возраста. Мальчик всегда был физически хрупок и эмоционально уязвим. Но теперь, наблюдая его поведение в диких горах или на биваке в спартанских условиях, Смит начал сомневаться — не имеет ли колит Роберта психосоматическое происхождение. Он подметил, что приступы неизменно происходили, когда Роберт слышал «презрительные» отзывы о евреях. Смиту казалось, что мальчик завел привычку «заметать неприятные факты под ковер». Эта психологическая защита, считал Смит, «когда ее доводили до опасного напряжения, создавала проблемы».
К тому же Смит был хорошо осведомлен о последних фрейдистских теориях развития ребенка и на основании спокойных бесед с Робертом у костра сделал вывод, что мальчик демонстрирует явные признаки эдипова комплекса. «Я ни разу не слышал даже намека на критику матери, — вспоминал учитель. — Хотя об отце он отзывался
Повзрослевший Роберт, несомненно, любил отца, уступал ему и до самой смерти Юлиуса лез из кожи вон, чтобы угодить ему, ввести его в круг своих друзей и выделить ему место в своей жизни. Однако, будучи очень робким и чувствительным ребенком, Роберт каменел при виде отцовской развязности. Во время одной из ночных бесед у костра Роберт рассказал Смиту о происшествии в леднике в лагере «Кениг» — прямом следствии чрезмерной реакции его отца на болтовню о сексе между подростками, упомянутую в письме Роберта. В отрочестве он все больше стеснялся отцовского одежного бизнеса — типично еврейского ремесла. Смит позже вспоминал, как во время путешествия 1922 года он попросил Роберта свернуть свой пиджак для упаковки в чемодан. «Он резко посмотрел на меня, — писал Смит, — и сказал: “Ну да, сын портного должен это уметь, не так ли?”»
За исключением подобных всплесков эмоций Роберт в духовном плане во время совместного пребывания на ранчо «Лос-Пиньос» набрался силы и уверенности в себе. Смит понимал, что во многом за это следовало благодарить Кэтрин Пейдж. Дружба с ней была чрезвычайно важна для Роберта. То, что Кэтрин и ее друзья-аристократы приняли закомплексованного еврейского юношу как равного, прочертило разделительную веху в духовной жизни Роберта. Он, конечно, сознавал, что принят в лоне миролюбивой общины поборников этической культуры Нью-Йорка. Однако в Нью-Мексико он встретил одобрение у понравившихся ему людей вне привычного окружения. «Впервые в своей жизни, — размышлял Смит, — [Роберт] видел, что его любят, восхищаются им, ищут с ним дружбы». Роберт лелеял это чувство и в будущем научился развивать в себе навыки общения, необходимые для того, чтобы вызывать это почитание в нужную минуту.
Однажды Кэтрин и компания из «Лос-Пиньос» взяли вьючных лошадей и отправились из поселка Фрихолес западнее Рио-Гранде на юг, чтобы подняться на плато Пахарито (Маленькая птичка), достигающее высоты 3000 метров. Они проехали через Валле-Гранде, каньон внутри кальдеры Хемез, вулканического кратера в форме чаши диаметром двенадцати миль. Повернув на северо-восток, они проехали четыре мили и вышли к еще одному каньону, носящему испанское название тополей, растущих на берегах потока, который бежал по долине, — Лос-Аламос. В то время единственным поселением в этих местах была спартанская школа-ранчо для мальчиков. Когда физик Эмилио Сегре впервые увидел Лос-Аламос, он назвал его «прекрасным дикарским краем». Густые заросли сосен и можжевельника перемежались с участками выпасных лугов. Школа-ранчо находилась на плоской мезе две мили длиной, граничащей на севере и юге с глубокими каньонами. Когда Роберт первый раз посетил школу в 1922 году, там учились всего двадцать пять мальчишек, в основном сыновья нуворишей-автопромышленников из Детройта. Ученики даже зимой носили шорты и спали в неотапливаемых крытых галереях. Каждый мальчишка отвечал за лошадь и часто предпринимал поездки в близлежащие горы Хемез. Роберт был восхищен этим режимом, так мало напоминавшим порядки Общества этической культуры, и в дальнейшем не раз находил время, чтобы приехать в эти заброшенные места.
Роберт вернулся домой влюбленный в суровые пустыни и горы Нью-Мексико. Несколько месяцев спустя он услышал, что Смит планирует новую поездку в «земли Хопи», и написал учителю: «Я, конечно, безумно завидую. Я воображаю, как вы спускаетесь с гор в пустыню, а в это время небо накрывает попона гроз и закатов. Представляю вас в Пекос… под луной на Грасс-Маунтин».
Глава вторая. «В своей темнице»
Представление о том, что я двигался прямой дорогой, ошибочно.
В сентябре 1922 года Роберт Оппенгеймер был принят в Гарвард. От назначенной университетом стипендии он отказался, заявив: «Я могу обойтись без этих денег». Вместо стипендии университет подарил ему том ранних сочинений Галилея. Роберту выделили комнату в Стэндиш-холл, общежитии для первокурсников, с окнами, выходящими на реку Чарлз. В свои девятнадцать лет Роберт отличался причудливой красотой — словно
Поведение Роберта во время трехлетнего обучения в Кембридже не способствовало смягчению впечатления о нем как об усидчивом, нелюдимом и незрелом молодом человеке. Если поездка в Нью-Мексико сделала личность Роберта более открытой, то Кембридж вернул ему прежнюю замкнутость. Гарвард был раздольем для ума, но тормозом для социального развития юноши — так, по крайней мере, это выглядело в глазах тех, кто знал Роберта. Гарвард представлял собой ярмарку интеллекта с изобилием деликатесов для жадных умов. Однако университет в отличие от Общества этической культуры не играл для Роберта роли чуткого наставника, не окружал его беззаветной заботой. Юноша был предоставлен самому себе и предпочитал прятаться в защитной скорлупе своего мощного интеллекта. Он как будто нарочно выставлял напоказ свою эксцентричность. Его пища нередко состояла из одного шоколада, пива и артишоков. На обед, как правило, — «черненькое и загорелое», кусок тоста, намазанный арахисовым маслом и политый шоколадным сиропом. Большинство однокурсников считали его замкнутым. К счастью, в тот же год в Гарвард поступили Фрэнсис Фергюссон и Пол Хорган, и рядом с Робертом появились две родственные души. И все равно новых друзей было мало. Одним из них стал Джеффрис Вайман, аристократ духа из Бостона, начинающий аспирант-биолог. «Социализация давалась ему [Роберту] с большим трудом, — вспоминал Вайман, — и мне кажется, он часто бывал очень несчастен. Видимо, был одинок и чувствовал себя белой вороной. <…> Мы стали добрыми друзьями, у него были и другие друзья, но ему чего-то не хватало… потому как все контакты между нами по большей части — я бы даже сказал целиком — происходили на интеллектуальной основе».
Интроверт-интеллектуал вдобавок увлекался творчеством депрессивных писателей вроде Чехова и Кэтрин Мэнсфилд. Его любимым шекспировским героем был Гамлет. Хорган через много лет вспоминал: «У Роберта в молодости случались приступы меланхолии, глубочайшей депрессии. Он полностью уходил в себя и не разговаривал день или два. Это происходило, когда я пару раз останавливался у него. Не понимая, чем это вызвано, я чувствовал себя очень подавленно».
Иногда умствования Роберта выходили за грань обычного позерства. По воспоминаниям Ваймана, в один жаркий весенний день Оппенгеймер вошел в комнату и объявил: «Какая несносная духота. Я провел всю вторую половину дня, лежа в кровати и читая “Газодинамическую теорию” Джинса. Что еще можно делать в такую погоду?» (Сорок лет спустя Оппенгеймер все еще держал у себя потрепанный, покрывшийся коркой соли экземпляр книги Джеймса Хопвуда Джинса «Электричество и магнетизм».)
Во время весеннего семестра первого курса у Роберта сложились дружеские отношения с Фредериком Бернхеймом, студентом-медиком, окончившим Школу этической культуры на год позже Роберта. Их объединял интерес к науке, и ввиду того, что Фергюссон получил стипендию Родса и собирался уехать в Англию, Роберт назначил Бернхейма своим новым лучшим другом. В отличие от большинства юношей студенческого возраста, имевших множество знакомых, но мало настоящих друзей, Роберт водил дружбу с немногими, однако дружба эта была глубока.
В сентябре 1923 года, в начале второго курса, они с Бернхеймом решили поселиться в соседних комнатах старого дома под номером 60 на Маунт-Оберн-стрит неподалеку от редакции газеты «Гарвард кримсон». Роберт украсил свою комнату привезенными из дома восточным ковром, картинами и гравюрами и заваривал чай исключительно в русском самоваре на древесном угле. Бернхейма выходки друга не столько раздражали, сколько забавляли: «С ним было не очень уютно находиться рядом, потому что он всегда производил впечатление глубоко задумавшегося человека. Когда мы стали соседями, он целыми вечерами сидел, запершись в своей комнате, пытаясь что-то там делать с постоянной Планка или еще что-нибудь в этом духе. Я подозревал, что, пока я силюсь окончить Гарвард, в нем проклюнется великий физик».