Опрокинутый мир (сборник)
Шрифт:
Среди прочих занимательных фактов в школе рассказывали, а теперь это раз за разом повторяли пассажиры нашего корабля, что островов так много и расположены они так густо, что с каждого конкретного острова можно увидеть по крайней мере семь других. Я ничуть не сомневался в этом факте, разве что считал его некоторым преуменьшением; даже с такого не слишком большого возвышения, как корабельная палуба, я зачастую видел дюжину, а то и больше островов.
Казалось почти чудовищным, что я провел всю свою жизнь, ничуть не задумываясь об этих сказочных, ни на что не похожих местах. Какие-то двое суток плавания перенесли меня в совершенно иной мир, хотя, строго говоря, я был все еще ближе к
И если бы я продолжал путешествовать по Архипелагу на восток ли, на юг или на запад, я месяц за месяцем видел бы все то же калейдоскопическое разнообразие, которое невозможно не только описать, но даже и просто впитать глазами. Большие и маленькие, каменистые и плодородные, возвышенные и плоские, как тарелка, — все эти простейшие разновидности островов можно было увидеть за одно недолгое утро, по один борт корабля. От буйного разнообразия притуплялись чувства, и на их место вступала фантазия. Я начал воспринимать острова, как изображения на изощренной, скрупулезно прорисованной декорации, которую день за днем волокли мимо нашего корабля.
Но то, что я видел в гаванях, превосходило всякую фантазию.
Единственной пунктуацией корабельного дня были посещения островов, они ломали всякий предустановленный распорядок. Вскоре я свыкся с этим и оставил тщетные старания есть или спать по часам. Лучшим временем для сна, как, впрочем, и для питания, были переходы от острова к острову, когда корабль шел с постоянной скоростью, а кормежка в ресторане была несколько лучше — по той очевидной причине, что именно тогда ела команда.
Не важно, причаливали мы в полдень или полночь, в каждом порту наш корабль с нетерпением ждали, и его приход становился немаловажным событием. К причалу выходили сотни людей, а чуть подальше выстраивались ряды грузовиков и тележек, готовых забрать привезенные нами грузы и почту. Затем происходила хаотичная смена палубных пассажиров, взрывавшая нашу по преимуществу мирную жизнь и неизменно сопровождавшаяся спорами, приветствиями и чуть не забытыми последними напутствиями, выкрикиваемыми в сложенные рупором руки. В портах нас заставляли вспомнить, что мы — корабль, нечто приходящее и уходящее, нечто приносящее и уносящее, нечто извне.
Как только представлялась такая возможность, я сходил на берег и совершал краткие ознакомительные пробежки по ближним окрестностям порта. Само собой, мои впечатления были крайне поверхностны, я чувствовал себя туристом, глазеющим на пальмы и памятники жертвам войны и неспособным разглядеть за ними людей. А ведь Архипелаг и отдаленно не напоминал туристический рай, в его городках не было ни гидов, ни обменных пунктов, ни музеев местной культуры. Чуть ли не на каждом посещаемом острове я пытался купить видовые открытки, чтобы разослать их знакомым, а когда наконец купил, то тут же узнал, что посылать почту на север можно только по особому разрешению. Методом проб и ошибок я научился некоторым простейшим вещам: как не путаться, расплачиваясь архаичной недесятичной валютой, в чем состоит разница между многочисленными местными разновидностями хлеба и мяса, как прикидывать примерные соотношения между здешними и нашими, в Джетре, ценами.
Иногда в этих набегах участвовала и Матильда, и ее присутствие заставляло меня забыть обо всем вокруг. Находясь рядом с ней, я каждую секунду понимал, что совершаю ошибку, и все равно она продолжала меня притягивать. Думаю, мы оба испытали немалое облегчение (в моем случае — облегчение несколько извращенного свойства) на четвертый день пути, когда корабль пришвартовался в Семелл-Тауне, и она сошла на берег. Как и положено, мы разыграли формальный ритуал договоренностей
Остров Семелл довольно сухой и каменистый, его холмы поросли оливковыми деревьями. Неподалеку от набережной в тени раскидистого дерева сидели престарелые аборигены, откуда-то с окраины доносилось ржание осла.
После Семелла я начал ощущать, что по горло сыт кораблем и его медленным извилистым продвижением от острова к острову. Мне надоели шумы и повседневные звуки корабля: звяканье цепей, беспрестанный гул двигателей и насосов, напевный акцент палубных пассажиров. Я перестал ходить в корабельную столовую, а вместо того покупал на каждой стоянке хлеб, копченое мясо и фрукты. Я слишком много пил. Я почти не общался с другими пассажирами, находя все их разговоры скучными, однообразными и легко предугадываемыми.
Я садился на корабль в состоянии предельной восприимчивости, открытый для свежих впечатлений и готовый ежедневно открывать для себя Архипелаг. Теперь же я начал скучать об оставленных дома друзьях и родственниках. Я вспоминал свой последний перед отплытием разговор с отцом; тот был резко против моего выигрыша и опасался, что в результате я останусь на островах.
Ради этого лотерейного билета я отказался от очень многого и все еще продолжал задаваться вопросом: а что же это такое я делаю?
Часть ответа содержалась в рукописи, написанной мной за пару лет до того. Собираясь в дорогу, я засунул ее в свой кожаный саквояж, но перечитывать не стал, как не перечитывал и раньше. Повесть моей жизни, преподание самому себе истины, она была не столько средством, сколько самозначимой целью.
После того долгого лета на окаймляющих Джетру Мьюринанских холмах жизнь моя вступила в тусклую фазу. В ней не было разочарований, почти не было страстей. У меня появлялись любовницы, но все это были какие-то случайные, неглубокие связи, у меня появлялись новые знакомые, но никак не новые друзья. Страна оправилась от рецессии, оставившей меня без работы, и я нашел себе новое место.
Но моя работа над рукописью отнюдь не была напрасным старанием. Ее слова все еще содержали правду. Она превратилась в нечто вроде пророчества, учения, в наичистейшем смысле этого слова. А потому я чувствовал, что где-то на ее страницах должны содержаться указания и по неясному вопросу лотерейного выигрыша. Сейчас я остро нуждался в таких указаниях, потому что не имел никаких внешних причин отказываться от выигрыша. Все мои сомнения коренились внутри.
Но по мере того как корабль продвигался во все более жаркие широты, быстро возрастала моя лень, как телесная, так и ментальная. Вынутая рукопись бесцельно валялась в каюте, а я все никак не давал себе труда хоть немного подумать о выигрыше.
На восьмой день пути картина резко поменялась; везде, куда ни бросишь взгляд, простиралась безбрежная морская гладь, и лишь впереди, в южной части горизонта, смутно угадывалась очередная россыпь островов. Здесь проходил географический рубеж, за которым начинались Малые Серки, сгрудившиеся вокруг Мьюриси.
После краткого захода на один из Серков мы продолжили путь, и уже на следующий день, вскоре после полудня, я увидел прямо по курсу пятнышко, однозначно означавшее, что первая часть моего путешествия подошла к концу.