Опрокинутый мир (сборник)
Шрифт:
— Да какая ж там ненависть, — сказал я. — Просто все шло как-то не так, раз за разом.
— И теперь я знаю почему. И все, что вызывало прежде напряжение, всего этого больше нет. У меня есть работа, место, где жить, я снова общаюсь со своими друзьями. Прежде я зависела от тебя буквально во всем, а теперь все изменилось.
Изменилось куда сильнее, чем она полагала, потому что изменился и я. Вышло так, что к ней перешло все то, что было когда-то у меня. Единственной оставшейся у меня собственностью было самоосознание, стопка машинописных страниц.
— Дай-ка подумаю, —
Но я так долго прожил в неопределенности, что свыкся с ней; мне претила нормальность Фелисити, претила надежность Джеймса. Я приветствовал неуверенность в завтрашнем куске хлеба, болезненные восторги одиночества, интроспективную жизнь. Неопределенность и одиночество загоняли меня внутрь, раскрывали мне меня самого. Теперь возникнет неравновесие между Грацией и мною, такое же, что и прежде, но противоположной направленности. Смогу ли я справиться с ним лучше, чем то удавалось ей?
Я любил Грацию, я отчетливо понимал это сейчас, сидя напротив нее. Я любил ее больше, чем любил кого-либо другого, в том числе и себя. Особенно себя, потому что я был только на бумаге, только при посредстве беллетризации и неверной памяти. Во мне, как я выглядел в рукописи, имелось определенное совершенство, но это совершенство было ремесленным, рукодельным. Я захотел и смог наново придумать себя, но мне никогда бы не удалось придумать Грацию. Я помнил свои неуклюжие попытки описать ее через другую девушку, Сери. Я опустил многое, очень многое, а потом, заполняя лакуны, я сделал ее не более чем приемлемой. Этот эпитет никак не подходил Грации, а описать ее точно не мог никакой эпитет. Грация не поддавалась описанию, в то время как себя я описал без труда.
Но даже и так попытка сослужила мне службу. Создавая Сери, я потерпел неудачу, но зато открыл нечто другое. Состоялось утверждение Грации.
Текли минуты, я смотрел на блестящую крышку стола, обездвиженный вихрем чувств и эмоций. Мое внутреннее переживание было сродни тому, что подвигло меня когда-то взяться за рукопись: желание разобраться в своих мыслях, прояснить то, чему, вполне возможно, лучше бы было остаться неясным.
Как я отныне и навеки буду производным того, что я написал, точно так же и Грация будет впредь пониматься через Сери. Ее вторая индивидуальность, покладистая Сери моей фантазии, станет ключом к ее сущности. Мне никогда не удавалось полностью понять Грацию, а теперь Сери позволит мне понять, что же я все-таки в ней понимал.
Острова Сказочного архипелага будут вечно со мной, тень Сери будет вечно присутствовать в моих отношениях с Грацией.
Я нуждался в упрощениях, в приглаживании бурной действительности. Слишком уж много я знал, слишком уж мало понимал.
А в центре всего этого был абсолют, мое открытие, что я так и продолжаю любить Грацию.
— Я ведь очень жалею, что тогда получилось так плохо, — сказал я ей. — Ты в этом совсем не виновата.
— Еще как виновата.
— А даже если и так, я тоже был виноват. И вообще, все это дело прошлое. — В голове проплыла мысль, что ведь и это
— Все, что ты хочешь. Потому-то я и здесь.
— Первым делом, — сказал я, — мне нужно уйти от Фелисити. Я живу там, у них, только потому, что мне некуда больше податься.
— Я же говорила тебе, что скоро переезжаю. На этой неделе, если получится. Хочешь поселиться вместе со мной?
Сообразив, что же она такое сказала, я почувствовал всплеск сексуального возбуждения; мне представилось, как мы опять занимаемся любовью.
— Ну а ты, — спросил я, — ты-то сама что об этом думаешь?
По лицу Грации скользнула улыбка. У нас не было реального опыта совместной жизни, хотя на пике своих отношений мы нередко проводили вместе по нескольку ночей подряд. У нее всегда было собственное жилище, у меня — мое. В прошлом идея съехаться у нас даже не возникала, возможно, потому, что мы боялись друг другу надоесть. Ну а в конечном итоге это облегчило наш разрыв.
— А все-таки, — настаивал я, — если я перееду только потому, что мне некуда больше деться, ничего из этого не выйдет. Ты сама это знаешь.
— Выкинь из головы подобные мысли, а то ведь накликаешь. — Грация подалась в мою сторону, наши руки так и лежали на столике сцепленные. — У меня уже все продумано. Я во всем разобралась и все решила и только потом решила с тобой встретиться. Раньше я вела себя как последняя дура. Это я была во всем виновата, что бы ты там ни говорил. Но я изменилась, да и ты, как мне кажется, заметно повзрослел. И я понимаю, что прежде мною двигала чистейшая эгоистичность.
— В те времена мне было очень хорошо, — сказал я, и как-то вдруг вышло, что мы поцеловались, неуклюже наклонившись друг к другу над столиком.
Мы перевернули кофейную чашку, она упала на пол и разбилась. Мы начали промокать разлитый кофе бумажными салфетками, и это продолжалось, пока хозяйка не принесла тряпку. Погуляв немного по насквозь продутым ветром улочкам Каслтона, мы решили взойти на один из холмов и доверились первой попавшейся тропинке. Через четверть часа мы вышли на такое место, откуда весь поселок был виден как на ладони. На парковочной площадке Джеймсов «вольво» стоял с распахнутой задней дверцей. За время нашего отсутствия машин заметно прибавилось, я поискал глазами и нашел среди них «триумф-геральд». Грация говорила мне, что умеет водить, но машины у нее прежде не было.
Все семейство Фелисити столпилось вокруг «вольво»; похоже, они обедали.
— Я бы предпочла не встречаться сегодня с Фелисити, — сказала Грация. — Слишком уж многим я ей обязана.
— Я тоже ей многим обязан, — сказал я, понимая, что это чистейшая правда, но при этом продолжая испытывать к ней глухую неприязнь; будь моя воля, я бы вообще с ней больше не встречался, настолько сестрица меня раздражала.
Меня бесила ее высокомерная снисходительность, бесило самодовольство Джеймса. Несмотря на то что я столько времени сидел у них на шее, я презирал все их ценности и отвергал все, что они мне предлагали.