Оптимисты
Шрифт:
Когда он проснулся, на крыше каюты стояли две серебристые чайки — крупные птицы на жилистых ногах, с взъерошенными от утреннего бриза перьями. Было стояние прилива [10] , река плескала о каменную набережную — серое по серому. Он сложил подушки и, надев пиджак, ступил через поручень на причал. В иллюминаторах нескольких других плавучих домов теплились оранжевые огоньки, но на палубах было пусто, никто не видел, как он уходил.
Он озяб. Засунув руки в карманы, он брел сначала по Бьюфорт-стрит, потом по пустынным тротуарам Кингз-роуд, пока не добрался до Слоун-Сквер. Метро еще было закрыто. На углу площади ему удалось найти кафе, в котором служитель с манерами средневекового дожа продавал бутерброды с беконом и чай водителям такси и страдающим бессонницей посетителям. Рассеянно просматривая старые телевизионные
10
Стояние прилива— переходный интервал между приливом и отливом, когда течение отсутствует.
На рассвете пошел дождь. Он шагал по Портобелло-роуд, но потом, не желая проходить мимо шашлычной (вдруг кто-то из тех мужчин уже там и открывает магазин? Вдруг там эта собака?),свернул и пошел по Гроув. Уже почти подойдя к своему дому, он остановился напротив церкви Святого Михаила, чтобы подобрать цветы, упавшие с распятия, установленного в память жертв войны — тепличные, мокрые от лондонского дождя лилии, которые он опять засунул между крестом и склоненной деревянной шеей. Здесь часто были цветы, хотя он ни разу не видел, кто их приносит. Должно быть, кто-нибудь из местных испанцев или португальцев — в их странах принято украшать статуи. А может, старый священник, обломок священной традиции, которого, в черном, подобающем сану пальто до пят, почти каждый вечер можно было найти в пабе напротив.
Над дверью церкви в Н*** тоже был Христос, беломраморный пастырь трех или четырех метров высотой, простерший руки над мертвым стадом. Этот бесполезный, тупой, подло обманувший предмет привел Клема в ярость, совершенно необъяснимую (что, собственно, он, сын Норы, ожидал от камня?), в бешенство, более ему не подвластное, распространявшееся у него в крови подобно вирусу. Однако к этой маленькой деревянной фигурке, наполовину поседевшей от многолетней копоти, он почувствовал непонятную симпатию. Ему было не важно, что он символизировал, что он должен былсимволизировать. Его привлекал сам внешний вид — эти изящные точеные руки, стойкость, с которой он, втиснутый между потоком машин и кирпичной стеной, превозмогал боль и страдание, — это было так по-человечески и глубоко поучительно.
Дома, смыв с кожи масляную пленку, он переоделся в чистую одежду, сварил кофе и, закурив, присел к столу. На телефоне короткими тройными очередями мигал красный огонек. Когда сигарета догорела, он нажал клавишу автоответчика. Первый звонок был от Шелли-Анн. «Сильвермен ненадолго уехал, — сообщала она (в голосе — бессонная ночь). — Я думаю, он в Торонто. У вас есть его мобильный?» Она назвала номер, попросила напомнить Сильвермену, чтоб позвонил домой, и, с намеком в голосе, поинтересовалась: «А как дела у вас?»
Второй абонент, в котором он угадал Зару, сообщения не оставил, только краткое, загадочное, резко оборвавшееся молчание.
Последний звонок был с острова. «Еще раз здравствуй, сын. Извини, опять не застал. Дело в том, что нам нужно поговорить о Клэр. Я бы не стал тебя беспокоить, но это довольно срочно. Я знаю, ты очень занят. В общем-то, все. Просто я очень волнуюсь. Ну пока, я пойду. Старая беда, Клем».
6
Чем дальше отъезжали они от Лондона на север, тем больше народу появлялось в полупустых поначалу вагонах. Мимо проплывал сельский ландшафт. Холмы, луга, автострада, турбаза; шпиль, увенчанный примостившимся на флюгере солнечным зайчиком. Несколько раз поезд втягивался в города, но знакомство с ними ограничивалось видом из окна.
Через проход от Клема сидели солдаты-отпускники; на мешках — нанесенные по трафарету фамилии. Солдаты пили пиво из жестянок и играли в карты (одна яростная партия следовала за другой). Сумка Клема с наплечным ремнем, украшенным несколькими наклеенными ярлыками авиакомпаний, стояла у него в ногах.
Вещей у него было немного — чистая рубашка, легкий свитер, туалетные принадлежности, сложенная непромокаемая накидка. Он не планировал задерживаться более чем на несколько дней. Встретиться с отцом, затем, может, с сестрой. Ночь на острове, ночь в Данди. Сегодня суббота. К вечеру в понедельник, самое позднее во вторник, он вернется в Лондон.
В поисках отделения для курящих он пошел вдоль поезда, нашел его через несколько вагонов от своего; под крышей плавали сизые клубы дыма.
На выбранном им сиденье кто-то оставил широкополосную газету, и, просматривая иностранный раздел, он заметил фотографию (горящие машины) знакомого ему по Лондону молодого фотографа Тоби Роуза — страстного любителя экстремальных ситуаций; доведись ему оказаться в Бельвиле [11] той ночью, когда появились первые слухи о беспорядках где-то за пределами не пропускающей информации столицы, он с радостью занял бы место Клема в лендровере рядом с Сильверменом.
11
Бельвиль— здесь: пригород Кейптауна.
Сложив газету, он бросил ее под сиденье. Поезд уже слегка повернул на восток, в сторону Ньюкасла и побережья. Прошли контролер, потом две японские девушки с пакетиками пирожных и стаканчиками кофе из буфета. Он закурил и, стараясь отвлечься, стал вычислять возраст отца. Уже много лет они забывали дни рождения друг друга, но, поразмыслив несколько минут, он решил, что отцу должно быть семьдесят семь — семьдесят восемь. Он вышел на пенсию в шестьдесят пять и жил на острове уже больше десяти лет; за это время Клем приезжал к нему реже чем раз в год, может, всего раз восемь. Эти поездки всегда происходили по определенному ритуалу. Утренним поездом с вокзала «Кингз-Кросс» Клем приезжал в Бервик. Отец встречал его на станции; обменявшись рукопожатием, они вместе спускались в город и шли обедать в одну из гостиниц. Через два часа, после разговора, состоявшего в основном из вежливых ответов Клема на вежливые вопросы отца о его работе, они возвращались на станцию, еще раз жали руки и прощались. Клем никогда не останавливался в доме на острове, хотя ему было известно, что для родственников мужского пола там имеются гостевые комнаты (женщинам приходилось самим беспокоиться об устройстве). Клем никогда не выражал желания остаться, и после второго посещения отец перестал ему предлагать. Возможно, он догадывался, что, если затронуть тему в третий раз, сын открыто выскажет свое неодобрение его «уходу из мира», который Клем всегда считал экстравагантным, нелепым, даже противоестественным. Клэр, несмотря на собственную воинственную нетерпимость в отдельных вопросах, возражала Клему (когда им еще не наскучило это обсуждать), напоминая, что отец, хоть и на свой лад, никогда не порывал с церковью; именно вера помогла ему перенести удар, когда умерла их мать; что с потерей работы — большую часть жизни он проработал инженером-специалистом по турбинам на заводе «Бритиш аэроспейс» в Филтоне — в Бристоле его больше ничего не удерживало. Нескольких друзей, соседей, самого дома оказалось недостаточно.
— Но монастырь!
— Это не монастырь. Это — община.
— Клэр, они все равно что монахи.
— Просто группа единомышленников. Братство.
Братство выпускало брошюру. Через неделю после переезда на остров Вильям Грасс послал сыну и дочери копии — сложенный ксерокопированный листок с изображением дома на передней странице. «Дом Теофилуса», как объяснялось в тексте, был назван в честь римского законника, докучавшего святой Дорофее на пути к мученической смерти просьбами прислать ему плоды из райских кущ [12] . Жившие здесь двадцать стариков, в основном вдовцы, пенсионеры разных профессий, посвятили себя Богу. Бывшие издатель, полицейский, школьный учитель, морской офицер. Вставали в общине в пять; Клем иногда представлял себе эту сцену: подобно призракам, старики поднимаются в сумраке и разбредаются к своим работам, своим подвигам. Наверное, и мне придется просыпаться в пять, думал он, хотя совсем и не собирался даже на день вливаться в жизнь братства. Он согласился остановиться там, только услышав, как звучал по телефону отцовский голос: вздохи, повторы, откровенное признание беспомощности.
12
Святая Дорофея — мученица III в. По легенде, судья, издеваясь, разрешил ей помолиться перед казнью, чтобы ее небесный жених, Христос, прислал для него цветы и фрукты из своего сада.
Он сказал Клему, что совсем неожиданно получил письмо от Клэр, которое его испугало. Он носил его с собой несколько недель и перечел раз пятьдесят, но так и не мог решить, что делать. Конечно, он покажет его Клему, как только тот появится. Ему очень хотелось бы услышать его мнение.
— Так ты ее не видел? — спросил Клем. — Не разговаривал с ней?
Но он не мог! Ему это было категорически запрещено! Единственное, с кем он мог связаться, это с ее коллегой, Финолой Фиак — ирландкой из университета, кажется, администратором, которая как-то помогала, но на самом деле больше мешала и которая вроде должна была быть посредником между ними.