Орден последней надежды. Тетралогия
Шрифт:
– Припомни как следует, мой неловкий мститель, – ехидно сказал внутренний голос, – ты же его по брюху полоснул, не так ли? А ты учел, что у него там одного сала не меньше фута? Чтобы добраться до его вонючих кишок тебе надо было воспользоваться двуручным мечом, а не кинжалом!
– И как же до него теперь добраться?
– А никак! – отрезал голос. – И думать забудь, у тебя иное задание. А в следующий раз, уж будь любезен, просто перехватывай им горло, без всяких сомнительных новшеств!
Я вздохнул, надеясь только на то, что в толпе приглашенных не окажется моего бывшего наставника. Церемония закончилась, я вернулся в казарму внутренне готовый ко всему, но – обошлось. Несколько дней я был по горло занят, караулы удвоили, и у меня не было ни единой свободной минуты. Потом все убыли, и мы вернулись к прежнему распорядку. Обошлось, решил я, и успокоился. Как оказалось, рано.
Самое подходящее время для ареста – на рассвете. Тебя встряхивают за плечо и, не дав толком придти в себя, подхватывают под локти железными пальцами. Та еще головой ошеломленно вертишь, пытаясь понять не ночной ли это кошмар, а тебе уже тычут пылающим факелом в лицо, призывая во всем признаться.
И, что характерно, не уточняют детали. Мол, раз совесть нечиста, выкладывай все грешки, а мы сами решим, интересует ли нас растрата денег, выделенных на закупку сена для дворцовой конюшни, или служба твоя, мерзкий ты червяк, на парагвайскую разведку!
Вот только со мной этот номер не проходит. Не та у меня школа, чтобы внезапным пробуждением среди ночи можно было сбить с толку, мы такое уже не раз проходили. Несмотря не серьезность происходящего я улыбаюсь про себя: все это было, было, было. И в монастырских подземельях сиживать доводилось, и сутками обходиться без сна я обучен. Волнует меня другое: выдержу ли я пытки? Вот в чем вопрос…
Почти сразу же разъясняется причина моего ареста. Из-за спины допрашивающего меня хмурого малого с грубыми, почти звериными чертами лица появляется коренастая фигура, с головой укутанная в плащ. Пухлая рука, унизанная перстнями, откидывает капюшон, и я стискиваю зубы. Вновь прибывший расплывается в широкой ухмылке, и его поросячье лицо превращается в самое настоящее свиное рыло.
– Это он, тот самый мерзавец, что пытался меня убить! – торжествующе ревет епископ Кошон. – Я так и знал, что не ошибся!
– Вы обознались, святой отец, – с недоумением заявляю я. – Мы не знакомы.
– Попался негодяй! – ликует палач Жанны, – от меня не скроешься! Небось думал, что отправил меня к праотцам? Не тут-то было! Рука самого Господа подтолкнула тебя под локоть!
– Скорее уж дьявола – мысленно поправляю я.
Процесс опознания завершен, хмурый кузнец заковывает "убийцу и террориста" в железо, и меня волокут в темницу. Выделенная мне камера представляет из себя настоящую каменную нору: здесь нет ни окна, ни отдушины, из небольшой дырки в дальнем углу гадостно воняет. Оставив у входа плошку с водой и засохшую краюху хлеба надзиратель выходит в коридор. Лязгает засов, отгораживая меня от окружающего мира, и я вытягиваюсь на скрипучем узком топчане из неструганных досок.
Какое- то время я разглядываю входную дверь, та сделана из металлических прутьев, каждый чуть ли не в два дюйма толщиной. Практичное решение, за такой не подстережешь неосторожного тюремщика. И угораздило же меня попасться епископу на глаза! Сплюнув, я принимаюсь думать о том, как выбраться живым из этой передряги. Не проходит и часа, как в коридоре раздаются тяжелые шаги. Я вскидываю голову, надзиратель глядит на меня с жадным любопытством.
– Не спишь? К тебе тут гости.
Я сажусь на топчане, тот протестующе скрипит. Все мое тело затекло, и я потягиваюсь. Из-за спины тюремщика в камеру плавно, словно змея, проскальзывает человек. Он на полголовы меня, с неширокими плечами, и незапоминающимся лицом. Взгляд у него цепкий, глаза жесткие, тонкие губы плотно сжаты. Я привстаю было, он тут же мягко кладет руку на мое плечо. Рука у него тяжелая, да и хватка словно у стального капкана.
– Сидите, – сухо говорит он. – Не надо вставать.
– Как угодно, – отвечаю я в тон, – могу и посидеть.
Удерживая меня в поле зрения мужчина повелительно кивает надзирателю, тот поспешно удаляется.
– Сейчас сюда пожалует мой господин, – продолжает гость. – Советую вам не делать резких движений, и не вскакивать с места без особого разрешения.
– Он этого не любит? – спрашиваю я с вызовом.
– Господину все равно. Я этого не люблю, – парирует гость, вернее сказать, телохранитель.
Я пожимаю плечами. Любопытно, неужели епископ решил явиться и уже наедине посмаковать победу? Да бога ради, уж я найду что высказать этому мерзавцу. Снова скрипит дверь, в камеру входит граф де Берлар. Брови мои ползут вверх, поистине, сегодня день встреч. Передо мною стоит один из магистров ордена и покровитель Жака Кера. А еще это тот самый человек, кого я выпустил из камка Ламбье. Давным-давно я узнал в графе раненого беглеца, но напоминать о нашем знакомстве не пытался, до сегодняшнего дня и магистр не проявлял ко мне видимого интереса.
– Милорд, – наклоняю я голову.
– Шпион, – кивает тот, в уголках губ прячется легкая улыбка, и я покаянно киваю.
– Значит вот он каков, загадочный мститель за погибшую Дочь Орлеана, – улыбается мужчина.
Вполне искренне улыбается, понимаю я, внимательно заглянув ему в глаза. Графа и в самом деле забавляет происходящее.
– Епископ Кошон с таким пылом поведал историю о перенесенных им нечеловеческих пытках, что я просто не мог не явиться. Лишения бедолаги не тронули бы только самое черствое в мире сердце! – улыбка на лице графа становится еще шире, невольно я ежусь.
– Раскаиваешься ли ты? – любопытствует магистр.
Решив пойти ва-банк, я покаянно склоняю голову:
– Кто бы не раскаялся, ваша светлость, когда само провидение предало меня в руки правосудия? Бог – он правду видит! Стоит отступить от пути праведного, и тут же следует оплеуха. Не греши, мол, одумайся, пока не поздно!
Я поднимаю голову и, глядя прямо в глаза графу де Берлару, жестко заканчиваю:
– Я от всего сердца раскаиваюсь в том, что плохо сделал свою работу. Я не дорезал ту жирную трусливую свинью, а бросил подыхать, не проверив, действительно ли он умрет. А больше мне каяться не в чем, господин граф, хотите верьте, хотите нет.