Орел девятого легиона
Шрифт:
– В моем племени, когда убивают волчиху-мать, иногда забирают волчат, и они растут в собачьей стае, – пояснил Эска. – Но только таких, как этот, совсем маленьких. Они ничего не помнят и первое мясо получают из рук хозяина.
– Он сейчас голоден? – спросил Марк, поскольку щенок продолжал тыкаться мордочкой ему в ладонь.
– Нет, брюхо его полно молока и мясных обрезков. Сасстикка их не хватится. Смотри, он уже засыпает, поэтому он такой ласковый.
Юноши, смеясь, посмотрели друг на друга, но незнакомый возбужденный блеск в глазах Эски не исчезал. Волчонок, поскуливая, заполз Марку в теплую пещеру под приподнятым плечом и свернулся клубком. Дыхание его пахло луком, как у собачьих щенков.
– Где ты его взял?
– Мы убили волчицу с сосками, полными молока, и я и еще двое рабов пошли искать волчат. Это дурачье с юга убило весь выводок, но этого я спас. Пришел его родитель. Волки ведь хорошие отцы, люто дерутся за своих детей. Вот это был бой! Ух какой бой!
– Но ты отчаянно рисковал! Нельзя, ты не должен был так рисковать, Эска!
Марк и сердился, и чувствовал себя виноватым оттого, что Эска пошел на такой смертельный риск ради него. Марк достаточно много охотился и понимал, как опасно грабить волчье логово, пока глава семьи еще жив.
Эска мгновенно замкнулся.
– Я забыл, я подвергал опасности собственность господина, – ответил он голосом чужим и жестким.
– Не будь глупцом, – быстро проговорил Марк. – Ты прекрасно знаешь, я не это имел в виду.
Наступило долгое молчание. Юноши смотрели друг на друга, от смеха не осталось и следа.
– Эска, – проговорил наконец Марк, – что случилось?
– Ничего.
– Неправда. Кто-то нанес тебе обиду.
Тот упрямо молчал.
– Эска, я жду ответа.
Тот шевельнулся, и враждебности его немного поубавилось.
– Я сам виноват, – начал он, и слова как будто вытаскивали из него силком. – Там был молодой трибун из походного лагеря, он, кажется, ведет войско в Эборак. Такой красивый, нарядный, кожа гладкая, как у девушки, но охотник опытный. Он тоже пошел с нами к логову. А после, когда самца убили, и мы все стояли, и я чистил копье, он мне сказал со смехом: «Удар был хорош!» Потом он заметил мое обрезанное ухо и добавил: «Для раба». Я рассердился и не сдержал язык. Я сказал: «Я – личный раб центуриона Марка Флавия Аквилы. Считает ли трибун Плацид – так его зовут, – что поэтому я хуже охотник, чем он?» – Эска с шумом перевел дух. – А он сказал: «Нет, почему же. Но, по крайней мере, трибун Плацид волен распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. А твой господин, заплативший за тебя деньги, вряд ли скажет спасибо, если от тебя останется только труп, который даже на живодерню не продать. Не забывай об этом, когда в другой раз сунешься в волчье логово». И он улыбнулся, и меня до сих пор тошнит от его улыбки.
Эска говорил скучным, монотонным, полным безнадежности голосом, как повторяют вслух затверженный урок. И, слушая его, Марк вдруг испытал холодное бешенство, гнев против незнакомого ему трибуна, и от этого ему сделались ясны некоторые вещи, о которых раньше он не думал…
Он быстро протянул свободную руку и сжал у Эски запястье.
– Эска, разве когда-нибудь словом или поступком я дал понять, что думаю о тебе так же, как этот без-году-недельный вояка, видно, думает о своих рабах?
Эска покачал головой, враждебность его испарилась, и теперь лицо его не было ни застывшим, ни угрюмым, а только несчастным.
– Центурион не такой, как трибун Плацид, он не станет зря грозить плеткой своему псу.
Марк, вконец обескураженный, разобиженный и рассерженный, совершенно вышел из себя.
– Будь он проклят, этот трибун Плацид! – закричал он, бешено стискивая руку Эски. – Стало быть, его слова значат для тебя больше, чем мои, раз ты мне твердишь про псов и плетку?! Во имя Света! Неужели нужно объяснять тебе словами, что по мне обрезанное ухо не проводит границу между людьми и животными? Да разве не ясно это из всего моего поведения? В моих отношениях с тобой я не думал – равны мы или нет, раб ты или свободный, а вот ты слишком горд и относился ко мне не так, как я к тебе! Слишком горд! Слышишь? А теперь… – Забыв о спящем волчонке, он резко привстал на локте и тут же повалился на постель, раздосадованный, но уже смеясь и выставив кверху окровавленный палец. – ...А теперь твой подарок укусил меня! Клянусь Митрой, у него в пасти сплошные кинжалы!
– Значит, ты мне должен за них сестерций, раз их так много, – подхватил Эска, и оба расхохотались с готовностью, с облегчением, как смеются не оттого, что действительно смешно, а чтобы разрядить напряжение. А между ними на полосатой циновке лежал маленький серый волчонок, сжавшийся в комок, сбитый с толку и рассвирепевший, но очень сонный.
Обитатели дома по-разному отнеслись к неожиданному появлению волчонка. Пес Процион при первой встрече проявил подозрительность – незнакомец пахнул волком и вообще чем-то чужим. Большой пес обошел вокруг него, напружинив ноги, шерсть на загривке у него встала дыбом, а волчонок припал к полу, растопырив лапы, будто злая мохнатая жаба, и, прижав назад уши и сморщив нос, сделал первую попытку зарычать. Дядя Аквила почти не обратил внимания на его появление, так как был в это время погружен в осаду Иерусалима. Раб Маркипур и старый Стефанос смотрели на него косо: волчонок, который вырастает в волка, слоняется по всему дому!.. но Сасстикка неожиданно взяла сторону младшего поколения. Уперев руки в бока, она громогласно принялась стыдить рабов. Да как они смеют, пронзительно вопрошала она, у самих небось по две здоровых ноги! Да пусть молодой господин заведет себе хоть стаю волков, если ему хочется! И, продолжая кипеть от негодования, она испекла и принесла Марку в салфетке три коричневых медовых коржа и дала глиняную миску с отбитыми краями для малыша.
Марк, слышавший все, что она говорила в его защиту, принял оба подношения с должной благодарностью, и после ее ухода они с Эской поделили коржи между собой. Марк давно уже не питал прежней вражды к Сасстикке.
Несколько дней спустя Эска рассказал Марку о своей жизни до того, как ему обрезали ухо.
Они в это время находились в бане, обтирались после купанья в холодной воде. Каждодневное погружение в глубокую ванну было одним из величайших наслаждений для Марка, – ванна была так велика, что в ней можно было плескаться и даже сделать несколько взмахов. В воде он почти забывал про больную ногу. У него даже возникало ощущение, чуть-чуть напоминавшее старое, – будто он переходит из одного мира в другой. Оно возникало у него в прежние времена, когда он правил колесницей. Но сходство было лишь приблизительным, как тень похожа на предмет, ее отбрасывающий. И нынешним утром, сидя на бронзовой скамье и вытираясь, он вдруг затосковал по прежней роскоши – еще бы раз, всего один раз ощутить взрыв скорости, рывок упряжки, полет и тягу, и ветер, свистящий в ушах!
И в ту же минуту, словно вызванная к жизни силой его желания, за стеной бани по улице вихрем промчалась колесница.
Марк протянул руку и взял у Эски свою тунику, проговорив при этом:
– Что за чудо? На нашей улице мы слышим чаще повозки с овощами.
– Должно быть, это Луций Урбан, сын подрядчика, – предположил Эска. – От его конюшен можно проехать в объезд позади храма Суль-Минервы.
Сейчас колесница застряла как раз около их дома, возница, судя по всему, не мог справиться с лошадьми – до них донеслось хлопание кнута и громкая брань. Эска добавил с отвращением:
– Скэрее, похоже на повозку с овощами, запряженную волом! Ты только послушай! Он недостоин иметь дело с лошадьми.
Марк надел через голову тонкую шерстяную тунику и протянул руку за поясом.
– Так, значит, Эска тоже возница? – сказал он, застегивая пряжку.
– Я был возницей у моего отца. Но то было очень давно.
И тут Марк вдруг понял, что сейчас, сию минуту, он может спросить Эску про дни его юности. Теперь уже не получилось бы, что он вошел без приглашения. Он подвинулся и указал рукой на скамью, тот сел, и Марк спросил: