Орел легиона
Шрифт:
— К Валу? Но какой был в этом смысл?
Наместник Британии Квинт Клавдий Лукулл слушал рассказ своего гостя, как настоящий римский сенатор, полулёжа на низком, обитом ворсистой тканью диване, перед которым стоял инкрустированный эмалью столик с кувшином вина и чашей. Для полноты впечатления не хватало блюда с виноградом, персиками или финиками, но ни то, ни другое, ни третье в здешнем климате не росло, поэтому заедать вино приходилось ломтиками яблока. В остальном же простое, но изысканное убранство триклиния [10] и облик самого наместника вполне соответствовали стилю и духу далёкой метрополии [11] .
10
Триклиний —
11
Метрополия — центр и основа империи, в данном случае — Рим.
Квинту Клавдию, вышедшему, в отличие от многих наместников, не из сословия патрициев, но из сословия всадников [12] , было чуть за пятьдесят. Рослый, поджарый, с крепким торсом и красиво седеющей головой, он казался то моложе, то старше своих лет, в зависимости от того, был ли пасмурен либо приходил в доброе расположение духа. Высокое положение и относительно спокойная жизнь последних лет не изменили его характера и привычек. Да, он любил понежиться на диване, иной раз часами смакуя хорошее вино, которое ему привозили из Италии, и читая какие-нибудь военные воспоминания, любил ароматные ванны и постель, застланную шёлком, мягкие белые туники, вроде той, что красовалась на нём сейчас, любил вкусно поесть. Но он же любил и верховую езду, и охоту, и дальние пешие прогулки, не боялся купаться в ледяной реке, на берегу которой высился город Лондиния [13] , его резиденция, словом, перейдя на государственную службу, всё равно оставался в душе прежде всего воином.
12
То есть не аристократов, а военных.
13
Лондиния — британское поселение, затем — римский город, в будущем — столица Англии и позднее Великобритании — Лондон.
Все, кто знал Клавдия, удивлялись двум вещам: будучи красивым и вполне здоровым мужчиной, он совершенно не интересовался гетерами, сохраняя верность своей уже немолодой жене Публии, матери его пятерых сыновей и двух дочерей, а кроме того, наместник, непреклонный с мятежниками и бунтовщиками, умудрялся поддерживать самые добрые отношения с местными вождями и племенной знатью.
— Так зачем этих татуированных негодяев понесло к Валу? — повторил свой вопрос Лукулл — ибо рассказчик сделал паузу, наполняя вином из того же кувшина и свою чашу.
Гость не успел ответить: в комнату, красиво подобрав полу тоги, обведённой алой полосой [14] , вошёл ещё один человек — молодой, лет тридцати, слегка полноватый мужчина, светловолосый, но при этом кареглазый и нежно-смуглый, оливковый цвет его кожи был типичен для уроженца юга Италии.
— Кого и куда понесло? — он безо всяких церемоний подошёл к беседующим, придвинул ногой стоявшую в стороне мягкую скамью и расположился на ней, ища глазами и не находя третью чашу.
14
Алая оторочка тоги — отличительный знак сенатора.
— Лаэрт! — возвысил голос наместник, оборачиваясь к дверному проёму, завешенному полупрозрачной занавеской. — Быстро неси чашу, ещё яблок и ещё вина, или я тебе второе ухо обрежу, бездельник! [15] Не приглашаю сесть, Антоний, потому что ты уже сел, а вино сейчас будет. Я, признаться, думал, будто ты ещё спишь.
— Я отправлен в эту провинцию не для того, чтобы выспаться, а чтобы подробно доложить Сенату и императору о делах и событиях в этой провинции! — немного высокомерно возразил посланник. — Ты и сам знаешь, Лукулл, как тревожат императора настроения в колониях.
15
В
— Знаю, — кивнул Клавдий. — И, полагаю, далеко не в одной Британии. Не получил ли Сенат передышку в заседаниях и не разъехались ли все сенаторы по разным провинциям, почтенный Тит Антоний?
К чести посланника, тот не показал обиды и даже слегка рассмеялся:
— Возможно, к тому идёт, уважаемый Лукулл! Но ты не ответил мне: о чём таком идёт сейчас речь и что за человек твой гость?
— Ты наверняка о нём слышал, — Клавдий кинул на рассказчика быстрый взгляд и, взяв из рук подошедшего раба поднос, сам наполнил чашу вином и подал сенатору. — Позволь же представить тебе этого легендарного воина: во всех землях, где ему довелось воевать либо участвовать в спортивных состязаниях, его зовут Дитрих Зеленоглазый.
— Вот как! — тут уже Антоний не сумел сохранить невозмутимость, он даже чуть привстал со скамьи. — Тот самый знаменитый стрелок, наездник и возница? Германец, присягнувший Риму?
Гость, в свою очередь, приподнявшись на своём диване, слегка поклонился.
— Германцев много, благородный Тит Антоний. Я принадлежу к племени тевтонов, и у нас немало отличных наездников и метких стрелков, а наши мастера делают такое оружие и такие украшения, что не уступают работе лучших кузнецов и ювелиров Империи. Мы варвары, но как бы не совсем. А Риму присягнул ещё мой отец, так что для меня выбор был предрешён.
Эти слова, в которых можно было бы угадать насмешку, если бы не серьёзный взгляд говорившего, ещё больше усилили интерес молодого сенатора к знаменитому гостю наместника. Он во все глаза смотрел на Дитриха, да и было на что посмотреть. Антоний знал, что воину, два года назад ушедшему в отставку из Девятого легиона, сейчас то ли сорок, то ли сорок один год. Но выглядел ветеран едва ли не на десяток лет моложе, и трудно было понять, отчего это происходит. Вроде бы приметы возраста были на месте. Тонкие, но заметные морщинки окружали глаза, очень большие, очень выразительные и действительно аквамариново-зелёные, хотя в тени необычайно густых и длинных ресниц их цвет менялся, они казались тёмными. В коротко остриженных, светло-каштановых волосах на висках и кое-где на затылке мелькали серебристые искры седины. Но более ничто не говорило о прожитой этим человеком достаточно длинной, а если считать все уместившиеся в ней события, то очень длинной, полной испытаний и опасностей жизни.
Он был среднего роста, худощавый, но не сухой, гибкий той особой гибкостью, что отличает варваров — в ней чувствовалась и удивительная пластика, и огромная сила, не проступающая буграми бицепсов, но наполнившая всю плоть, стремительная, неотвратимая, опасная. Если смотреть спереди, то удлинённое лицо Зеленоглазого, с очень высоким лбом, крупным, украшенным истинно римской горбинкой носом и мощным подбородком, выглядело спокойным, мудрым, едва ли не мягким. Особенно благодаря изящным очертаниям небольшого, почти нежного рта. Профиль, восхитивший бы любого чеканщика, выдавал ещё две особенности: напор, граничивший с упрямством, и всё ту же силу, но уже силу характера, непобедимую, ибо она сочетала в себе ум, волю и смелость.
— Я слышал не так давно, ты вновь выиграл на состязаниях колесниц? — В голосе сенатора звучало больше чем любопытство.
— Да, выиграл, — подтвердил германец. — Но это было всё же не так трудно, как на римских гонках.
— Не скажи! — вмешался, усмехаясь, Лукулл. — Да, здесь состязались всего двадцать возничих, а не сорок с лишним, как то бывает в Риме, однако выбирали-то лучших из лучших, а бритты, все без исключения, хорошо управляют колесницами. У вас же, германцев, это принято не было, а ты вот взял и научился этому искусству так, что никто во всей Империи не может тебе противостоять. Ну и злился же магистрат Публий! Он поспорил со мной на пятьсот сестерциев, что выиграет возница по имени Киорн. Этот местный красавчик специально приехал в Лондинию с севера, из какого-то приграничного города, чтобы участвовать в гонках. На него многие ставили, в Британии у него прежде не было соперников. И на тебе! Дитрих обходит его на таком крутом повороте, что смотреть-то было страшно, а потом уже не уступает ни локтя.