Орельен
Шрифт:
— Как и всех прочих? Ты в этом уверена?
— Ну конечно, глупенькая! Да я едва его помню. Я даже не знаю, как он выглядит… поверь мне. Ведь ты же сама видишь, я принимала за него целый десяток щеголей… поэтому-то мне и казалось, что это он.
Весь этот монолог Береника произнесла с самым простодушным видом. Однако госпожу Барбентан, казалось, не особенно убедили ее слова.
— Значит, ты хотела бы получше запомнить его, чтобы, сидя в одиночестве… Не слишком ли легкомысленно?
— Но, Бланшетта! Я так часто, так подолгу сижу одна там у нас, дома. Надо же чем-нибудь занять воображение.
— А сердце?
— Сердце? Видишь ли, у меня нет сердца… вернее, нет больше сердца… там Люсьен… он взял мое сердце… и там нет места ни для кого.
— Не зарекайся, детка… О, только без гримас… Никто не знает, есть ли у него сердце.
Но Береника не слушала, уже не слушала Бланшетту. На этот раз она действительно заметила в толпе знакомых. Узнала их издали, еще с авеню дю Буа. Нет, она и вправду становится настоящей парижанкой. И теперь уж не ошибется. Впереди шли две дамы: одна высокая, другая почти низенькая. И как одеты. И какие холеные. Только что из рук парикмахера, портного, массажиста — искусный грим, пудра, нежные оттенки румян, — как будто впервые ступили на землю, и почему-то вспоминаются горничные с их ухватками, горничные из богатого дома… Словом, Мэри де Персеваль и Роза Мельроз — обе держат под мышкой свернутые зонтики, как офицеры хлыст.
— Ах, какой сюрприз, — пропела Мэри, обнажив в улыбке все свои зубы. — А мы только что расстались с мосье Лертилуа.
Серое небо, огромное, пустое, унылое небо, такое, что его можно резать, как студень, ножом, вдруг мгновенно вновь наливается свинцом, и все люди, вся эта людская пыль, суетливая, как обезумевшие муравьи, все эти люди, которые несколько часов провели перед зеркалом, чтобы показаться здесь на несколько минут, внезапно становятся совсем крошечными; крошечными становятся деревья, лошадки, домики, лужаечки, — отныне они только деталь пошловатой фрески, фрески Булонского леса. Впрочем, уже двадцать минут первого… Наступил час возвращения по домам.
— Мари-Роз, поди сюда, Мари-Роз!
XI
Два высоченных американских моряка вошли в бар, покачиваясь, словно на палубе судна во время шторма. Женщины оборачивались на их раскатистый смех и с минуту не отрываясь разглядывали обожженные солнцем лица, казавшиеся особенно темными по контрасту с коротко остриженными волосами цвета соломы. Два гиганта. Луиджи — профессиональный танцор, похожий на черный лакированный футляр, проходя мимо них, сжался в комочек, боясь запачкать об их ножищи свой смокинг, и пробормотал по-английски, как говорят на пляжах Лидо: «Beg your pardon, sir». [7] Он шел пригласить на танец какую-то перезрелую даму.
7
Прошу прощения, сэр (англ.).
Симона вздохнула:
— Ничего не скажешь… Оба пьяные, но хороши собой, ей-богу, красавцы… Одно только горе, не умеют себя прилично держать. А то бы… Понимаешь, у Люлли соблюдают этикет. Если пригласишь одного из этих типов, все сразу заметят… а ты сам знаешь: Люлли шутить не любит… На улице — все, что тебе угодно, а в доме никаких безобразий… В том месяце у меня и так пропали из-за такого типа целых две недели… Спасибо, больше меня на эту удочку не поймаешь.
Симона потягивала лимонад в компании двух мужчин в пиджаках, они стояли, опершись на перила, огораживающие бар. Настоящая кишка, обшитая фанерой под красное дерево, — вот каков этот бар. В качестве декорации — батарея бутылок вперемежку с флажками всех держав. Два бармена в белом носятся взад и вперед, а возле двери, ведущей в дансинг, восседает кассирша, госпожа Люлли собственной персоной, жирная венецианка, вся в перстнях, и целые ночи, не хуже счетной машины, проверяет чеки. Сейчас, очевидно, уже за полночь, но все часы суток похожи друг друга под розоватым этим светом, играющим на фетишах, прикрепленных к стене, — здесь и куклы, и значки американских клубов, и университетские знамена, рекламы шампанского, и картины, оставленные в уплату за долг каким-то уругвайским живописцем, и тут же два музыкальных ящика, которые время от времени запускает подвыпивший клиент. С полдюжины девушек, забежавших в перерыве между танцами выпить стаканчик или просто поболтать с кавалерами, и мужчины, которые приходят сюда отдышаться, перекинуться словом или просто потому, что не могут занимать места в дансинге, не будучи во фраках, и еще потому, что в баре не обязательно заказывать шампанское. В дальнем углу бара какая-то англичанка, немножко под хмельком, сидя на высоком табурете и упершись подбородком в край стакана, беседовала с разряженным аргентинцем. То и дело она роняла сумочку, пуховку, и аргентинец подбирал их с пола, почти не наклоняясь, каким-то естественным и волнующим жестом. За каждым столиком вперемежку с темными фраками и пиджаками мужчин расцветали всеми цветами радуги вечерние туалеты дам — фисташковые, сомон, земляничные, ярко-синие, белые, расшитые блестками и золотом; открытые шеи и грудь всех оттенков — персикового, молочно-белого, желтоватого, как сдобное тесто или как пена шампанского, — прикрывала легчайшая дымка нежно-розовых или нежно-голубых шарфов. Странное впечатление производили эти полукороткие вечерние платья с длинным шлейфом! Благодаря им походка приобретала какую-то скованность и элегантность: все внимание мужчин было приковано к бальным туфелькам, переступавшим с немного смешной степенностью, словно они боялись запутаться в шлейфе, порвать его… Доктор долго разглядывал строй этих юных и не слишком защищенных добродетелью спин. Потом обернулся к Лертилуа:
— Еще стаканчик?
Орельен пожал плечами, что означало: «Почему бы и нет?» — и крикнул:
— Бармен, две порции повторить!..
Было приятно смотреть, как бармен орудует шекером.
Симона обратилась к Орельену:
— По второму разу? Твой приятель, видно, здорово хлещет. — Последние слова она произнесла вполголоса. Потом кокетливо добавила: — Ты нас еще не познакомил.
Орельен слегка отступил, как и полагается, когда представляют друг другу незнакомых людей, указал на свою соседку справа и соседа слева:
— Доктор, это Симона, моя подруга. Мой друг Симона.
— Вы доктор? — с интересом спросила Симона.
— Совершенно верно, мадемуазель. В приемные часы я доктор, — ответил Декер насмешливым и вместе с тем смиренным тоном, который вдруг появлялся у него в разговоре с самыми неожиданными людьми.
С тех пор как супруг Розы Мельроз посетил Лертилуа во время приступа малярии, между двумя мужчинами довольно быстро установилась странная дружба, похожая скорее на сообщничество. Случай часто сводил их, правда, не совсем случайный случай. В данное время Роза играла в Брюсселе «Джоконду». «Джоконду» д'Аннунцио. В этой знаменитой роли великая Дузе не знала соперниц, что, естественно, вызывало тревогу… Доктор Декер не последовал за женой. И чувствовал себя ужасно одиноким. Поэтому-то он и позволил увлечь себя в орбиту Орельена. Симона была права — пил он здорово. Глушил джин стаканами.
— У тебя есть сигареты? — спросила Симона. Лертилуа вынул золотой портсигар. И пока Симона разминала свою сигарету, он движением кисти протянул доктору «Лакки страйк». Первые затяжки прошли в молчании, потом Лертилуа пояснил:
— Симона — моя старая приятельница…
— Подруга, — уточнила она.
— И, когда я захожу сюда закончить вечер, немножко забыть о людях, мы с ней обязательно проводим несколько минут вместе, заказываю ей стаканчик…
— Только один, — заметила Симона серьезным тоном. — Вы понимаете, доктор, такое количество алкоголя, которое приходится выпивать здесь, плохо действует на желудок… О, не подумайте, пожалуйста, что я хочу сказать… нет, нет! Просто нам с десяти часов вечера до пяти утра приходится время от времени пить, и потом за столиками тоже надо пригубить шампанского… с клиентами. Вот видите, сейчас я пью лимонад… лимонад моего дружка.
Симона расхохоталась глуповатым смехом и пощекотала Орельена за ухом. Затем добавила:
— Братец и сестрица. — Подмигнула и пояснила доверительным и серьезным тоном: — Это у нас уже бог знает сколько времени тянется. Ты как-нибудь не проводишь меня домой? Я живу все там же.
Доктор с любопытством разглядывал ее. Симона была всецело и только такой, какой ей полагалось быть. Довольно высокая, блондинка, стриженые волосы заботливо уложены сентиментальными локончиками вокруг кошачьей мордочки с коротким, вздернутым носом, за которым словно тянется верхняя губка, приоткрывающая мелкие, ослепительно-белые зубы. Сильно подкрашенные глаза и насиненные веки придали вечно вопросительное выражение ее лицу — ради стиля или просто от глупости. Спина и шея недурные, руки округлые, но из-за скверной привычки подымать плечи она выглядела сутуловатой и вид у нее был такой, словно она все время одергивает платье, шарф или, неожиданно застигнутая в постели, натягивает на себя простыню. Поэтому грудь казалась несколько впалой. И новое платье, хотя и дорогое, не производило впечатления шикарного. Будто с витрины на улице Пигаль или Фонтен. Розовое платье с опушкой более темных по тону перьев. У плеча — гвоздика с двумя зелеными листиками, которые непременно приколет вам к лацкану парижская цветочница, — как общепризнанный образец невесомо-воздушного стиля.
— Извини, я тебя на минутку покину, — и снова сообщнический взгляд в сторону Орельена, — ничего не поделаешь — бизнес… Вы разрешите, доктор?
— Пожалуйста…
— Сейчас будет дивертисмент, — слышали, наверно? Советую посмотреть, очень недурно.
Дав этот совет, Симона удалилась, одергивая платье все тем же машинальным жестом — стыдливая защита ничем не защищенного ложа.
Глядя ей вслед, Орельен и доктор молчали, и в этом молчании стали отчетливее, громче все звуки, наполнявшие помещение, весь этот шумовой фон, столь благоприятствующий одиночеству в толпе: гул голосов в баре и звуки оркестра в дансинге, игравшего танго, ритмичное шарканье подошв, веселые возгласы, и голос Люлли, который, стоя в дверях, время от времени бросал зычное «оле! оле!», сопровождаемое соответствующим жестом, и все это с целью поддержать в своем заведении чисто испанскую атмосферу. Два американских моряка сами пили вмертвую и старались напоить облепившую их стайку девиц, затем, не обращая внимания на окружающих, наклонили голову и, чуть не стукаясь лбами, затянули под смех всей аудитории песенку про Джонни и Фрэнки.