Оренбургский владыка
Шрифт:
Лицо немца еще больше расплылось в широкой понимающей улыбке — видимо, он и сам попадал в подобные ситуации — он снова ткнул в Дутова штыком. В последний, почти упущенный миг тот уклонился от тычка, затем, опережая противника, совершил ловкий прыжок и ударил немца рукояткой пистолета по каске.
Звон раздался такой, будто Дутов врезал молотком по пустому чугуну. Обладатель «чугунка» шлепнулся на задницу, очумело затряс головой. Старшина дунул в ствол револьвера и позвал уже привычно:
— Еремеев!
Через несколько мгновений
— Вяжи этого гада, — устало произнес Дутов, только сейчас ощутив, как трясутся руки и колени, а икры свело так, что они сделались будто железными и стреляли острой болью.
Еремеев коршуном прыгнул на плененного. Запас прочных пеньковых концов у него, похоже, был неистощим.
Через час немецкие окопы были взяты. В предрассветной темноте они теперь развернулись на сто восемьдесят градусов. Казаки пешего дивизиона начали сооружать на тыловой кромке окопов брустверы — гулко хлопали лопатами по валам земли, за которыми можно укрыться, — тридцать лопат на плоту доставили с той стороны Прута. Руководил инженерными работами подъесаул Дерябин.
— Поспешай, ребята, — подгонял он, — как только рассветет, швабы полезут в атаку.
— Пока они кофий не попьют — не полезут, вашбродь, — знающе проговорил один из братьев Богдановых, насмешливо блеснув глазами, — натура швабская хорошо известна.
— Натура известная — это верно. Но вдруг у них генерал — дурак, страдающий бессонницей? А, Богданов? Возьмет и даст команду атаковать ночью.
— И это может быть, — согласился с подъесаулом Богданов, — очень даже…
Кто это конкретно был из братьев Богдановых — не угадать, Иван ли или Егор: слишком уж походили они друг на друга — родились с разницей в сорок минут. Лица у них, с крупными волевыми подбородками, округлые, улыбающиеся — одинаковые. Открытый взгляд, исполненный всегдашней готовности помочь, и рост, и походка… Даже усы — и те братья носили одинаковые.
Корнет Климов не выдержал, проворчал:
— Ну хотя бы один из вас взял бы, да и сбрил усы… Чтобы отличаться?
— Не можем, ваше благородь, — сказал один из Богдановых, — в таком разе мы нарушим обет, данный родителям.
— Какой еще обет?
— Обещание, что мы с братцем Егоркой дали папаньке с маманькой — они же за нас одной иконе молятся — одному святому, бишь…
— Блажь все это, — продолжал ворчать корнет.
Настроение у Климова было хуже некуда: из штаба дивизии в штаб пешего дивизиона пришло распоряжение, подписанное самим Келлером, о перепроизводстве его из корнетов в хорунжие. Собственно, одно звание от другого высотой не отличалось, но тем не менее лицо у корнета напряженно вытянулось, под глазами образовались и уже несколько дней не исчезали белые «очки».
— Я же не казак, Александр Ильич, — сказал он Дутову, — зачем из меня хорунжего сделали?
— Видимо, исходя из того, что вы служите
Климов хотел выругаться, сказать что-нибудь нелестное о графе, но промолчал — Келлера он боялся, при упоминании его имени вытягивался во фрунт и застывал, будто в строю, с напряженным лицом.
— Ну не в прапорщики же он вас перепроизвел, — Дутов вспомнил, как с ним поступили в Академии, тряхнул головой, словно хотел выбить из нее застрявшую старую боль, и добавил: — Меня тоже обижали… Много раз. Но на жизнь мою это никак не повлияло. Так что отнеситесь к этой метаморфозе спокойно.
Климов поморщился — ему и переправа не понравилась, и то, что вода в Пруте мокрая… И то, что Дутов не умел рявкать на подчиненных, а обходился мягкими замечаниями, тоже пришлось не по душе…
— Работайте, работайте, — рявкнул Климов на братьев, внутренне злясь на себя за то, что давно надо было бы показать этим улыбающимся клоунам Кузькину мать, но он, дворянин и офицер, все чего-то интеллигентничает… Тьфу!
Братья Богдановы, подстегнутые Климовым, заработали проворнее.
Когда рассвело основательно, после кофейного завтрака, без которого офицеры в нарядных парадных касках, схожие с петухами, даже не выходили из блиндажей, немцы поднялись цепью в недалеком логу и двинулись отбивать потерянные окопы.
Дутов поднес к глазам бинокль:
— Без моей команды не стрелять!
— Без команды их высокоблагородия не стрелять, — пополз неторопливый рокоток по казачьей цепи.
Казаки — люди хоть и горячие, но умеющие думать, способные окорачивать себя, если это надобно. Страха они не знали, на врага обычно шли смело, не пригибаясь, но и лишний раз подставлять себя под пули тоже оберегались. Пуля ведь дура, сшибет и не посмотрит, умный ты или пустоголовый…
Немецкая цепь приближалась. Были уже видны потные раскрасневшиеся лица — частый шаг, готовый перейти на бег горячил тела, сбивал дыхание. Впереди цепи двигался гауптман в блестящем пенсне, очень крохотном, карикатурно выглядевшем на красной физиономии. В одной руке гауптман держал многозарядный маузер с квадратной магазинной коробкой, доверху набитой патронами, в другой — лакированную палку с криво изогнутой, украшенной замысловатой резьбой рукоятью. Маузер был нужен ему, чтобы без промаха разить обнаглевших русских, палка — чтобы наказывать своих солдат, если те начнут разбегаться, как тараканы, в разные стороны.
— Айн, цвай, драй! — лихо печатал шаг гауптман.
— Айн, цвай, драй! — также лихо шлепали сапогами по земле его подчиненные.
Всем своим видом атакующие демонстрировали превосходство. Солдатам перед атакой выдали по стопке шнапса, чтобы из подданных кайзера Вильгельма напрочь испарился страх — бояться следовало казакам, незаконно занявшим чужие окопы. Немцам нравилось, как они идут — зрелище, если глянуть на него со стороны, впечатляющее — казаки должны почернеть от страха…