Оркестр меньшинств
Шрифт:
Именно в этот период она побывала с ним в Энугу. В то памятное утро его жизни он проснулся рано и увидел, что она уже одета, на ней платье из ткани анкара и ситцевый шарфик, она просматривает журнал учета птичьего поголовья, помешивая чай в чашке.
– Ты куда-то собралась, мамочка?
– Доброе утро, дорогой.
– Доброе утро, – сказал он.
– Нет, я тоже еду в Энугу.
– Что? Мамочка…
– Я хочу поехать, Нонсо. Я тут ничего не делаю. Я хочу знать о тебе все. И о птицах тоже. Мне это нравится.
Он был настолько поражен, что не мог найти слов. Он посмотрел на обеденный стол и увидел на нем одну из пластиковых емкостей, почти во всех
– Эти от бройлеров?
Она кивнула:
– Я их собрала около шести часов. Они еще продолжают нестись.
Он улыбнулся: больше всего в уходе за птицами ей нравилась сборка яиц. Этот феномен – откладывание яиц – и то, как часто это происходит у кур, очаровывали ее.
– Хорошо, мамочка, но рынок Огбете…
– Все в порядке, Нонсо. Все в порядке. Я не яйцо. Я тебе сказала – мне не нравится, когда ты обращаешься со мной как с яйцом. Я такая же, как ты. Я хочу поехать.
Он вперил взгляд в ее лицо, и в ее глазах он увидел, что она ничуть не кривит душой. Он кивнул.
– О'кей, тогда позволь мне принять душ, – сказал он и поспешил в ванную.
Позднее они завезли яйца в ресторан по соседству, и он сказал, что заедет за оплатой на обратном пути из Энугу. Они выехали на шоссе, и он понял, что никогда еще не испытывал такой радости в поездке. На мосту через реку Амату она рассказала ему, как ей было плохо в тот вечер, когда он впервые увидел ее на этом мосту. Она поехала в Лагос, провела два месяца у дядюшки и там часто думала о нем. И каждый раз, вспоминая его, она смеялась – он показался ей таким странным. А он в свою очередь рассказал ей, как вернулся на реку и стал искать птиц, но не нашел, и как он злился на себя.
– Я на днях думала, – сказала она, – как может человек, который любит птиц, как ты, сделать то, что ты сделал. Почему ты это сделал?
Он посмотрел на нее:
– Не знаю, мамочка.
Как только он произнес эти слова, ему пришло в голову, что он, вероятно, знает, почему она любит его: потому что он спас ее от чего-то. И взял ее под свое крыло, как взял когда-то гусенка. Эта мысль так громко заявила о себе в его голове, что он посмотрел на Ндали – не услышала ли и она. Но ее взгляд был устремлен в окно, она смотрела на другую сторону дороги, где густой лес уступил место редким деревенским строениям.
На рынке в Энугу он представил ее как свою невесту, и его знакомые встретили это сообщение радостными криками. Эзекобия, продавец кормов, налил им пальмового вина, напитка богов. Некоторые пожимали ей руку, обнимали ее. На лице моего хозяина все время светилась яркая улыбка, потому что глухая стена будущего вдруг окрасилась в теплые тона. Когда они покинули с покупками рынок, солнце почти достигло зенита.
Близ заправки, где они припарковали машину, он купил угбу у придорожного торговца, а мокрая от пота Ндали – бутылку «Ла Касера». Она заставила его попробовать, вкус был сладкий, но описать его он не смог. Она посмеялась над ним:
– Дикарь. Это же яблочный вкус. Ты наверняка никогда не ел яблок.
Он отрицательно покачал головой. Они загрузили в машину новую клетку, два мешка корма для бройлеров, полмешка пшенки и сели в фургон, собираясь возвращаться в Умуахию.
– Я не ойибо [45] . Я буду есть мою угбу, как настоящий африканец.
Он развернул еду и начал засовывать куски в рот руками и пережевывать так, чтобы рассмешить ее, и она рассмеялась.
45
В некоторых нигерийских языках, включая и игбо, так называют белого человека.
– Я тебе говорила, чтобы ты не жевал, как козел – ням-ням-ням. Туфия! [46] – сказал она, щелкнув пальцами, и расхохоталась.
Но он продолжал есть, покачивая головой и облизывая губы.
– Что ж, может быть, мы с тобой как-нибудь отправимся вместе за границу.
– За границу? Зачем?
– Чтобы ты посмотрел, как устроен мир, и перестал дикарствовать.
– О'кей, мамочка.
Он завел двигатель, и они отправились в путь. Они едва выехали из города, как ему стало не по себе. Его желудок уступил дикому напору, и он пукнул.
46
Туфия – непереводимое восклицание на игбо.
– Господи! Ньямма! [47] – вскрикнула она. – Нонсо!
– Извини, мамочка, но я…
Следующий выхлоп заставил его замолчать. Он спешно съехал на обочину.
– Мамочка, мой желудок, – выдохнул он.
– Что?
– У тебя есть бумага? Туалетная?
– Да, да.
Она схватила сумочку, но не успела достать бумагу – он вытащил платок из кармана под дверной ручкой со своей стороны фургона и бросился в кусты. Чукву, он почти разорвал на себе брюки, когда отбежал на значительное расстояние в лес, а когда он их все же опустил, его испражнения ударили по траве с убийственной силой. Я встревожился, потому что с ним ничего подобного со времени детства не случалось.
47
Ньямма – непереводимое восклицание на игбо.
Когда он поднялся, испытывая облегчение, его лоб покрылся влагой, словно после дождя. Ндали вышла из фургона, она стояла у входа в кустарник, держа рулон бумаги, от которого оставалась половина.
– Что случилось?
– Мне вдруг понадобилось посрать, – сказал он.
– Боже мой! Нонсо!
Она снова рассмеялась.
– Ты почему смеешься?
Она с трудом проговорила:
– Посмотри на свое лицо – ты весь в поту.
Они не проехали и пятнадцати минут, когда он снова бросился в кусты. На сей раз бумага была при нем, и испражнился он с такой силой, что полностью обессилел. Он закончил и через некоторое время опустился на колени и уцепился за дерево. Я никогда не видел, чтобы подобное случалось с ним прежде. И поскольку я давно научился смотреть на отходы его жизнедеятельности, я не видел в них ничего необычного, хотя он был убежден, что у него понос.
– У меня настоящий понос, – сказал он Ндали, вернувшись в фургон.
Ндали рассмеялась еще громче, он присоединился к ней.
– Наверно, это из-за угбы. Не знаю, что они напихали внутрь.
– Конечно, ты не знаешь. – Она рассмеялась еще сильнее. – Вот почему я не ем где попало и что попало. Ты ведешь себя как настоящий африканец.
– У меня какая-то усталость.
– Выпей воды и моей «Ла Касеры» и отдохни. Я поведу.
– Ты поведешь мой фургон?