Орлы капитана Людова
Шрифт:
Рядом со Сливиным стоял Андросов.
Офицеры удовлетворенно глядели на плещущие в воде буксиры.
Исчезая в пене кильватерной струи ледокола, тросы то натягивались слегка, то снова ослабевали. Возле самых бортов дока и ледокола возникали они из волн. Вся их средняя часть уходила глубоко под воду, образуя тяжелый провес.
Такой провес, не раз терпеливо разъяснял матросам сам Сливин, обязателен при буксировке, особенно необходим, когда на крюке ледокола — огромной тяжести док. Ведь при полном натяжении тросы порвались бы от первого резкого
Серебристый металл буксиров уже успел покрыться, как инеем, тонким налетом осевшей на нем морской соли. Док сносило ветром в сторону, сейчас он шел боком по отношению к ледоколу, и два толстых стальных каната резко перегибались в скобах, укрепленных на корме «Прончищева».
Боцман ледокола Птицын — выдубленное ветрами лицо, фуражка слегка сдвинута на седеющий висок — стоял у лебедки, придерживался одной рукой за влажный барабан.
Сливин еще раз взглянул на тросы, на близкие очертания дока. Пошел в сторону мостика, по деревянной палубе ледокола.
— Хорошо поработали, Иван Андреевич, — задержавшись рядом с Птицыным, сказал Андросов.
— Разъяснишь людям политично, в чем дело, вот они и работают с душой, — внушительно откликнулся Птицын.
Он сказал это со скромным достоинством, он был коммунистом и одним из агитаторов ледокола. Еще до выхода в море Андросов провел с коммунистами и агитаторами экспедиции не одну беседу…
— И морских загибов, Иван Андреевич, вы избегали удачно, — понизив голос, чуть улыбнулся Андросов. — Слышал я — лавировали, как среди минных полей. Правда, раза два чуть не взорвались.
— Вот чудное дело, — тоже улыбаясь, развел руками Птицын. — Раньше казалось — без крепкого словечка ни одного буксира не заведешь. А теперь, оказывается, все тихо, интеллигентно можно.
— И, говорите, не хуже пошло без ругани этой!..
— Однажды, когда лебедку заедало, а вы тогда как раз в машину спускались, я-таки подхлестнул их малым загибом, — честно признался боцман.
Андросов посмотрел с упреком.
— Вы, Иван Андреевич, больше художественную литературу читайте. Очень это язык развивает, увеличивает запас слов.
— Насчет чтения — я любитель. Уговаривать не нужно меня в этом смысле.
— Вот и чудесно, что не нужно вас уговаривать… А мы как раз хороших книг для библиотеки достали. Будет нам чтение в свободное время.
Андросов кивнул боцману. Пошел по палубе дальше. Небо светлело, но палуба была еще мокрой и скользкой, потемнела от недавно кончившегося дождя.
Андросов шел порывистой энергичной походкой. Каждый раз при выходе в море чувствовал себя как-то собранней и в то же время свободней, легче, чем на берегу. Был неплохо настроен и сейчас, несмотря на волнения перед выходом в море. Радовался, что в состав моряков экспедиции подобрался сознательный, боевой народ.
Когда в столовой «Прончищева» штурман Курнаков сперва немного стесненно, сухо, а потом оживляясь все больше, сделал свое сообщение «О бдительности» (Курнаков категорически настоял, чтобы этот короткий доклад был назван скромно «сообщением»), Андросов
Вместе с военными моряками столовую заполнили кочегары, сигнальщики, трюмные машинисты ледокола. Запомнилось вдумчивое лицо кочегара Илюшина, бывшего котельного машиниста с черноморского крейсера, после демобилизации поступившего на ледокол. Запомнился гладко причесанный, степенный машинист Гладышев, бывший пехотинец. Серебряное солнце ордена Богдана Хмельницкого, полученного в боях за форсирование Вислы, мерцало на его пиджаке.
Рядом с Гладышевым сидели две буфетчицы ледокола: молчаливая, будто всегда чем-то недовольная Глафира Львовна и курчавая темноглазая Таня, всю войну самоотверженно проработавшая в полевых госпиталях медсестрой. Эти и десятки других служащих ледокола помогают военным морякам выполнить важное правительственное задание…
Да, пока все идет хорошо. Поднявшись на мостик, Андросов взглянул вперед, где, соединенный с «Прончищевым» буксиром, медленно продвигался «Пингвин». Обернулся назад — к массивным очертаниям покачивавшегося на волнах дока.
Море было серовато-синим с редкими вспышками пенных гребней. Чуть видной смутной чертой проступал на горизонте берег.
Сигнальщики стояли на крыле просторного мостика. Черноволосый высокий Жуков, смуглый кареглазый Фролов.
— Здравствуйте, товарищ капитан третьего ранга!
Андросову улыбался Фролов, откинувший за плечи резиновый горб капюшона. С дружеской лаской смотрели большие глаза сигнальщика.
— Здравствуйте, товарищ Фролов. Как вахта?
— Да я сейчас не вахтенный. Вот поднялся — военных моряков проведать. Все в порядочке на сегодняшний день.
Сквозь стекло рулевой рубки было видно, как рулевой, ухватясь за рукоятки штурвала, то всматривается пристально в даль, то взглядывает мельком на компас. Засученные до локтей рукава открывали плоские мышцы его почти черных от загара рук.
Андросов остановился у поручней. Смотрел на бесконечно бегущие волны. Жуков полуобернулся к нему, хотел что-то сказать, но промолчал, всматриваясь в волны и в берег.
Капитан третьего ранга видел движение Жукова, но молча отошел, заглянул в штурманскую рубку. Там, опершись локтями на высокий прокладочный стол, среди блещущих никелем и стеклом механизмов, склонился над картой, как всегда корректный, затянутый в китель, штурман Курнаков.
— Совершенно непонятно, Почему на солнце пятна,— напевал свою любимую песенку штурман.
Андросов снова прошелся по мостику. Над туманной Балтикой — мирное утро. Плавание началось только вчера, на рассвете, но уже сейчас происшедшее в тот вечер с Жуковым в базе кажется каким-то мрачным противоестественным сном.
В задумчивости он спустился в свою каюту. Набросил на вешалку возле двери плащ и мокрую фуражку, присел в кресло.