Ортодокс (сборник)
Шрифт:
Все происходит обыденно. Я этой книги ждал двадцать лет. Все не зря. Свершилось. Внешне нет никаких особенных действий, движений, но есть внутреннее освобождение – есть порыв, есть прорыв. Всякий труд нуждается в результате. Этот как рождение ребенка, нельзя вечно вынашивать – умрет, может быть даже вместе с матерью.
А поздний ребенок нисколько не хуже раннего – дети всегда дети, и их назначение определяется не возрастом родителей, а своевременностью, умом, силой, предназначением и даром, данным им через родителей от Бога. Так и есть. Мы с Леной придумали эту книжку в 1996 году в Петербурге.
И вот после таких испытаний я еду в Дивеево, к батюшке Серафиму молиться о судьбе России и народа ее, и моей судьбе, и судьбе моей семьи, и судьбе моих детей. Молиться и вопрошать о нашей общей судьбе.
Сегодня, 19 августа – Преображение Господа нашего Иисуса Христа. Я в Дивеево, вместе с Аней и Асей. Поселились мы в том же доме, в котором жили в прошлом году.
Хозяин, по обыкновению пьяный, встретил нас вполне радушно. Хозяйка по обыкновению была в храме. Икон может быть стало и больше. Дом этот, оказывается уже стоит на монастырской земле, принадлежащей вновь монастырю, после шестидесятилетнего перерыва. Без разрешения матушки-настоятельницы этот и другие дома на этой улице теперь нельзя продать или купить. И хорошо.
Затем мы отправились к батюшке. Очередь к мощам выходила из храма через левый боковой вход, и загибалась по направлению к центральному входу. Очень длинная очередь. Стоять не хотелось.
Бестолковый, конечно, здесь монастырь. Как, собственно, наверное, любой женский монастырь. Ясности нет и порядка, системы, слишком много эмоций. А мужчины-священники слабы. И в этом монастыре, Свято-Троицком Серафимо-Дивеевском женском монастыре, мне совсем не хочется работать паломником.
Нелепая картина: идет сестра в черном, следом два мужика тащат бадью с дерьмом. Смешная картинка.
Расплата за ехидство наступила почти мгновенно. Голова разболелась тут же в столовой, куда мы отправились вместо храма.
В местной столовой на протяжении нескольких лет неизменный ассортимент и неизменные цены, неизменные пьянчуги, неизменный запах, неизменные лебеди на стенах, алюминиевые ложки и крупная соль в белых солонках. И эта жизнь из параллельной реальности.
А прав ли я? Или это и есть одна единственная реальность, в которой место и этой столовой и батюшке Серафиму, и Богородице.
Голова болит все сильнее. Мир мутнеет и расплывается. Каждое слово и движение причиняют боль, переворачивающую сознание. Я понимал, что это не головная боль – это внутренняя, невероятной интенсивности работа по возгонке духа и души на новые высоты, ради чего, собственно, я и приехал к батюшке Серафиму. От боли плавится мозг, и кажется даже мягче становится черепная коробка, ткни пальцем, продавится.
Одновременно крепнет внутреннее чувство, укрепляется ощущение, что эта боль – это всего только первая, начальная реакция на проникновение в меня не только окружающих меня слов, слез, просьб, молитв, восторгов, терзаний и тонких ощущений, но и веток деревьев, камней, травы, листьев, песка, земли; то есть, всего окружающего меня мира, который здесь давно, со времен батюшки Серафима прекратил раздельное и чужеродное по отношению друг к другу существование отдельных его частей, и стал единым целым, одухотворенным
Ощущение единства и связности усилилось и превратилось в решительную доминанту, когда мы приехали к камушку Серафима, что у лесозавода, подле деревни Кошелево. Камушек этот – отколок от неба.
«Отколки», – так сказала юродствующая старушка, вышедшая к нам из леса: «От этого камушка батюшка Серафим носил в котомке, дабы смирять плоть».
Монахи для смирения плоти чего только не делали, кто-то даже закапывал крайнюю плоть в землю, и ждал утешения. А батюшка носил на себе здоровенные каменные отколки.
Возле камушка нам встретились две старушки.
Первая сидела у края дороги с корзиной рыжиков. Сидела на корточках, уткнув лицо в колени.
Другая вышла к нам из лесной чащи, когда мы сели у камушка. Впрочем, может быть это она и сидела на корточках у дороги с корзиной рыжиков. Сейчас она была сморщенная и веселая, она юродствовала, причитала, блажила, говорила о грядущем нашествии китайцев, о сатанинских штрих-кодах, нараспев запела стихи из канона по умершим, потом вновь блажила, перемежая слова слезой, сверкнув глазом, спрашивала твердым голосом, – а в здравом ли мы рассудке пребываем в нашей жизни, – говорила вновь о чем-то неразличимом, обливаясь слезами, говорила о «последнем времени».
Дольше всего бормотала будто невпопад про дьявольские корни, про ИНН (налоговый индивидуальный номер). Плакала. И четко и определенно отвечала на определенный вопрос. Говорила вновь и вновь про «последнее время».
Затем взяла свой посошок, повела сморщенным лицом из стороны в сторону, как старая лиса, отворила беззубый рот и произнесла: «С Боженькой я ничего не боюсь». И ушла откуда пришла – в чащу.
Старушка-посылочка. Шутка батюшки.
По дороге назад мы вновь проехали мимо старушки у дороги. Возле нее уже не было корзины с грибами, и на сей раз она встретила нас взглядом внимательным и творческим. Может быть – это та самая старушка из чащи. Но как же она изменилась.
Старушки-притворщицы. Притворушки. Дочери Серафима. Христовы невестушки. У камушка и в храме, и на службе, и у мощей Серафима.
От камушка мы поехали на источник Серафима.
А ведь ужасное зрелище: пьяные купаются в источнике Серафима. Они них пахнет водкой, они ругаются, у них красные лица. И они хотят сильных ощущений. И они хотят чуда. И хотят истового поклонения святыне.
А ведь жажда чуда – это, конечно, язычество. Язычество – и эти голые женщины, вылезающие из святого источника, облепленные мокрыми нательными рубашками – вызывающие формы прекрасного женского тела так еще более привлекательны, нежели обнаженные.
А как, расталкивая друг друга, они торопятся к чуду, в источник или к мощам Серафима, к батюшке.
Русский народ – не верующий, русский народ страстный, а потому набожный. Невероятна их набожность. Сестрица-монашенка выговорила Аню за чтение акафиста Иисусу во время литургии.
Какая-то старушка-крестьянка (удивительно! но знающая церковнославянский) меня выговорила за чтение евангелия во время литургии со словами: «Выше литургии нет ничего…».
А как эти женщины крестятся и ползают на коленях, как набожно молятся!