Орудия войны

Каляева Яна

— Я знаю все, знаю. Казимир, мне очень жаль, я не хотела, чтоб обернулось вот так.

— Но как еще это может обернуться? На что ты рассчитываешь?

— Мы — солдаты разбитой армии. Мы ни на что не рассчитываем. Мы выживаем, день за днем. Не упуская ни одного, даже самого призрачного, шанса. Простите, товарищи, что втравила вас в это. Но это же наша Красная армия. Это мы подняли их на бой за дело рабочего класса, и это мы не смогли привести их к победе. Теперь мои ребята голодны, на них разваливаются сапоги, им нечем отстреливаться от наступающего

врага. Я ищу помощи, где могу. Хотя иногда думаю, лучше для моих людей было бы, если б я позволила им сдаться.

— Нет, не лучше, — внезапно ответил Донченко. — Фильтрационные лагеря уже официально переименованы в концентрационные. Выходят оттуда единицы, и то, что они рассказывают… что угодно лучше этого, даже быстрая смерть от казачьей пули на крайний случай.

— Вопрос сейчас не в том, что ты сделала правильно или неправильно, — сказал Тарновский. — А в том, что немыслимо отдавать золото бывшему контрразведчику для передачи эсерам. Сколько мы тобой перестреляли тех эсеров, Сашка… Как вышло, что ты стала одной из них?

— На войне ты делаешь то, чего требует от тебя война, — Саша пожала плечами. — Даже если это неправильно во всех остальных отношениях. Но мы ведь всегда с тобой знали, что придем в эту точку, Казимир. Помнишь, мы говорили об этом?

Ей мешало, что она не видит его лица.

— Я помню, — ответил Тарновский. — Однажды мы так или иначе ответим за то, что делали. Неважно, насколько наши действия были оправданы интересами революции. Они остаются чудовищными. Когда за нами придут, будь это хоть через десять, хоть через двадцать лет, даже если предлог будет другой, в глубине души мы будем знать, за что. Но черт возьми, Сашка, я не ожидал, что это случится так скоро — и у меня с тобой.

— Если вы двое уже закончили, как это принято у интеллигентов, наслаждаться своими страданиями, — сказал Донченко, — ничего если мы перейдем к обсуждению нашей ситуации, как нам ее использовать в интересах рабочего класса?

Донченко прикрутил фитиль керосиновой лампы и убрал лист картона, при помощи которого фокусировал свет. Саша проморгалась и наконец увидела своих товарищей. Тарновский и впрямь носил одежду интеллигента — потертый скверно пошитый костюм-тройку. На Донченко был темно-синий двубортный глухой жилет — Саша видела такие на дворниках. И точно, в углу пыльной захламленной комнаты лежал аккуратно свернутый белый холщовый фартук.

— Этот Антонов, он на левоэсеровской платформе стоит? — спросил Донченко.

— Ну, скорее да, — ответила Саша. — Курс Нового порядка на развитие капитализма в деревне он не поддерживает совершенно точно. Но и роли рабочего класса не осознает, конечно. Сельской бедноте сочувствует и способен вести ее за собой. Он в целом политически безграмотен. Стихийный такой революционер.

— А что было сделано, чтоб вовлечь в освободительное движение рабочий класс? — спросил Донченко.

— Ну-у, — Саша потупилась, — пока ничего.

— Пропаганда социалистических идей в массах ведется?

— Я ведь даже не

там сейчас. Я не могу все это делать одна!

— Ждал, когда ты это признаешь, — довольно ответил Донченко. — И вспомнишь наконец, что ты не одна. У тебя есть твоя партия. Все еще есть, и, надеюсь, все еще твоя. И вот как партия мы можем действовать вместе в этой ситуации. Усиливать свое влияние среди восставших и преобразовывать стихийный бунт в подлинно социалистический. А то ты только и можешь кудахтать, как курица: ребята голодают, ребята мерзнут. Они — солдаты. А ты — их комиссар, а не нянька.

— Да уж, отвыкла я что-то от партсобраний наших с их неповторимой атмосферой товарищеской критики, — Саша заправила волосы за ухо. — То есть ставим вопрос так: поставки в обмен на то, что восставшие примут большевистских комиссаров?

— Именно. У тебя есть связь с Тамбовом?

— Немного своеобразная, но есть.

— Тогда скажи нам пароль, по которому восставшие смогут опознавать наших комиссаров.

Саша мысленно переложила сообщение на язык святого письма. Наталья Антонова вручила ей целую пачку этих замечательных памятников народного христианства, и Саша успела освоить их стиль.

“Святая мученица царица Александра переписала осемнадцать раз это письмо, и стали посланные от нее во все концы приходить к чадам ее, говоря: “Во имя Пречистой крови, на грешную землю пролитой”. И ежели кто молвил так, принять его надлежало, как самую царицу, и все выполнять, иже прикажет. И тем закрома полнились всяким добром. А ежели кто отвергал посланцев и письмо не переписывал, тем голод был великий”.

— Пароль: “Во имя Пречистой крови, на грешную землю пролитой”.

— Что за мракобесие, — поморщился Донченко. — Совсем вы там одичали на своей Тамбовщине.

— Такая вот конспирация, — пожала плечами Саша. — Эх, как же я много хотела бы узнать. Кто как жив из наших. Кто остался из руководства партии. Какие успехи в подпольной работе. Но спрашивать не буду ни о чем. Понимаете, почему так?

— Да, — кивнул Тарновский. — Теперь чем меньше каждый из нас будет знать, тем лучше. ОГП применяет наркотики при допросах, чем дальше, тем интенсивнее. По зеленому протоколу допрашивают чуть ли не задержанных за безбилетный проезд в трамвае, и если хоть что-то кажется подозрительным в ответах, переходят на красный протокол. Все рассказывают обо всем, что знают, никакие волевые качества не помогают.

— Вам известно что-нибудь о средстве, которое они применяют? — спросила Саша. — Можете сказать мне, это же о них, а не о нас.

— Только слухи, — ответил Донченко. — Говорят, нечто подобное применяют сектанты. Таким образом они, как у них это называется, пророчествуют. ОГП плотно сотрудничает с Церковью и многое заимствует из малоизвестных религиозных практик. Эти их люди, лишенные воли… умиротворенные… теперь говорят — последствия красного протокола… что-то из той же оперы.

— Мерзость, — Тарновский передернул плечами. — Лучше уж сдохнуть, чем вот так!