Осада Азова

Мирошниченко Григорий Ильич

Братаны его, батяня, дед и мамка росли на Дону, кормились. Многие воевали и умирали на этой земле, политой слезами и кровью.

Слава о Доне идет добрая, речь – хорошая. Дело ли ему покидать Дон? Но ведь с Дона же тихого летели ясные соколы во все края света. А в тех краях Степан не бывал еще.

Дедусь Черкашенин частенько приговаривал: «Один раз родила казака мати, один раз и умирати!» Степан и помереть готов был, лишь бы ему побывать в Москве, один бы разок слетать на край света.

Стоит Степан, размышляет, а Дон бежит, бежит. Гордый, величавый Дон, приплескивая волнами, стремится к морю.

Присел Степан на пригорочке, и поплелась в его голове длинная думка-стежечка…

По дороге к крепости шел дед Черкашенин. В старом зипунчике, с палкой в руке.

– Ты

почто же, молодой казак, задумался? – спросил он Степана. – Не обругал ли тебя кто? Не отхлестал ли кнутом братан?

– Братанчик поругивает меня по великим праздничкам. А ныне, дедусь, буден день, – уважительно ответил Степан.

– Так чего же ты сидишь тут, кручинишься? Вижу, думу нелегкую думаешь? В твои-то годки и без думок прожить можно.

– Ох, дедусь, невесело мне. Невесело!

– Ну, сказывай! Сказывай без утайки.

– Врать непривычен. Отродясь не врал. Задумал я, дедусь, Азов-город покинуть, в Москве побывать. А там, из Москвы, гляди, и до края света добраться.

– Да не очумел ли ты? В твои ли годки такое дело замышлять?

– Ей-ей, дедусь, хочу в Москву.

– Лихо! Один такую думку держал, аль кто сове­товал?

– Один! – хмурясь сказал Степан.

– Дойти до Москвы ты дойдешь. Да ведь в дальней дороге и попить, и поесть надобно. А где ты все это брать будешь?

– Добуду! Людей добрых на белом свете много. Краюху хлебца подадут. Водицы испить неужель откажут? А краюхи хлебца хватит мне дён на десять, я не из прожорливых.

– Ловко! А батяне то ведомо? Братану Ивану?

– Скрывать я не стану. Непременно поведаю. А с зарей поднимусь и в путь-дорогу. Откладывать дела моего никак не можно…

– Поди, у тебя пятки босые горят?

Степан глянул на свои босые длинные ступни, ответил без колебаний:

– Горят!

– Ты, видно, в Дону перекупался?

– Все едино уйду. Ты, дедусь, свету повидал немало. Царю Ивану Грозному служил, грамоту из царских рук получил. Ты бы лучше порассказал мне, дедусь, как люди на Руси живут. Глядишь, в пути-дороге мне и пригодится. Окромя тебя, никто так не расскажет.

Дед присел на землю, заговорил:

– Ведомо ли тебе, что перед всяким боем наши неприятели в трубы трубят, в барабаны бьют, в зурны играют и гикают зычным голосом? Соберут своих воинских людей множество тысяч, шевелят войском, яко волна шевелит песок при море. Выйдут они в поле во всех доспехах. Шеломы у них золотые, сбруя новая, блестящая. Горит, что заря красная. Шеломы искрятся звездами. Сабли на солнце сверкают. Гарцуют недруги, похваляются. А мы-то, смертные, глядя на них, поговариваем: «Эка невидаль, рать поганая собралася. Свистит! Блестит! Гроза надвигается. Ложись да помирай!» На что Добрыня Никитич, как то в сказках сказывается, богатырем слыл, и тот, завидя несметную силу татарскую, говаривал: «Не бывать-то нам на святой Руси, не видать-то нам свету белого; побьют-то нас татаровья поганые». А пойдет дело воинское, начнется битва – иное выходит. Шеломы вражьи золотые траву приминают. Доспехи дорогие, глядишь, все поле битвы усеяли. Сбруя огненная – вся рваная. Головы хвалебщиков заносчивых, что шар к шару, впокат по степи лежат…

– К чему ты это клонишь, дедусь?

– А вот к чему. Не похваляйся, сынку, коли ты в такой дальний путь собрался… Поостынь малость, поразмысли потолковее, порасспроси умных людей, которые часто в Русь ходили, узнай, каково простому люду на Руси живется. Тогда, взяв торбочку недырявую, шагай к Москве. Но знай наперед: на Руси великой, где земли и люда черного много, не так-то сладко живется. Непорядков на Руси от трона царского, от двора боярского река льется огненная. Верю, задуманное тобою сбудется. Но время твое само придет.

Тут дед Черкашенин за право почел, не откладывая, поведать молодому, несведущему Степану Разину о жизни на Руси.

– Еще при царе Иоанне Грозном, – сказал Черкаше­нин, – непорядков накопилось столько, что и поныне они во всем сказываются…

Степан придвинулся к деду.

– Запоминай, Степанушка, покрепче. Пригодится. Язвы в нашем государстве развелись великие! К примеру,

во многих церквах звонят и поют не по старинному уставу. Многие иконы пишутся неприлично. Десятники да недельщики судят людей и управу чинят не по правилам: всякие дела волочат подолгу. Дела ябедные сочиняют с ябедниками. Дурные женки и девки, с судьею по заговору, многих чернецов, попов и мирян обвиняют ложно в насилиях, во всяком дурном позоре. Иные взяли за правило прийти в монастырь, постричься, якобы для покоя телесного, а в самом-то деле лишь для того, чтобы там бражничать. Архимандриты и игумены иных служб вместе с братией не справляют, а пробавляются с гостями у себя в кельях. Иные богатые люди своих племянников помещают в монастыри лишь для того, чтобы жить им там на всем готовом – монастырском. К ним в кельи приходят женки и девки, ребята молодые. А что ни на есть голь перекатная, люд бедный, всякая братия беднейшая, которая алчет и жаждет присмотра и успокоения, бродит по миру. Монастырские богатства держатся во власти родичей детей боярских, гостей-купчишек, приятелей да всяких темных друзей. Прямые нищие, калеки, воины и люди увечные шляются повсюду без всякого призору. Монахи и попы пьянствуют, вдовые попы соблазняют замужних женок. Старцы хитрые с иконами ходят по миру и просят подаяния на монастырское житье, а коль соберут его вдосталь, то тут же и пропьют. Помни, Степан: в некоторых церквах на Руси люди стоят в шапках, с палками, говорят срамные слова; попы и дьяконы – волосья им повыдернуть бы бесчинно! – церковные причетники всегда пьяны, без всякого страху стоят и бранятся; иные попы в церквах дерутся между собою, таскают друг дружку за волосы и матершинничают, яко псы на псарне. Эх, сынку, Степанушка, знал бы ты дела все кабальные, пытошные, то не захотелось бы тебе с этих вольных степей уходить…

– Да я же, дедусь, не совсем с Дона пойду. Пойду я ширину да длину света приметить. О попах занятное сказываешь. Так все и впрямь дерутся, и впрямь матершинничают?..

– Не вкривь же. Многие из них двоеженцы, троеженцы; в алтари баб всяких водят. Коснись дела, станут пытать их – клянутся, божатся, крестное знамение во лжи кладут. В иных монастырях монахи, и монахини, и просто обыкновенные миряне вместе живут. Эх, Стенька! То разве тоже, коль монастыри отдают деньги в рост, зерно и хлеб бедному люду отдают с великим приростом, вино давят и продают его то крадучись, то беспошлинно. Простой люд морят голодом…

Степан строго посматривал на Черкашенина. Таких сказок он еще ни от кого не слыхивал.

– Священники в церквах всегда должны показывать примеры добродетели, трезвости, благочестия. А они иной раз такое творят – ужаснешься. Заиграют где гусли, загудят перегудники, затеются где потехи хульные с вином зеленым, – попы первые там гуляки. Сидят, пьют, балаганят, ризы снимают, распоясывают. Иоанн Грозный даже указ издал. В указе том было сказано, что священническому и иноческому чину не велено в корчмы входить, упиваться, празднословить, браниться; и которые священники, дьяконы и монахи станут по корчмам ходить, упиваться, по дворам и улицам скитаться пьяными, сквернословить, непристойными словами браниться, драться – таких бесчинников хватать и заповедь на них царскую брать, по земскому обычаю, как с простых людей бражников берется, и отсылать чернецов к архимандритам, к игуменам, и те их должны смирять по монастырскому чину; а попов и дьяков отсылать к поповским старостам, которые объявляют о них святителям… допытываются, кто их поил… Вот таково житье на Руси, Степанушко.

Степан, задумавшись, подсел поближе, попросил:

– Дедусь, ты бы мне еще поведал о том житье. Глядишь, все впрок и пошло бы!

– Дитя малое, познаешь все, время терпит. Бесчинств на Руси много.

Рассказ деда словно перенес пылкого Степана в другое царство, за тридевять земель. Ему не верилось, что все это возможно.

– Сказывай, дедусь, сказывай…

Дон тихо плескался, грелся на солнце, плавно входил в берега Азовского моря. Солнышко припекало щедро, и над степью едва заметно поднимался знойный туман, розовел далекий донской горизонт. Черкашенин пристально глядел вдаль.