Осада Азова
Шрифт:
– То тебя подпоили, казачина! – сказали атаманы. – Разгулялся, как квочка перед бурею!
– А вы, хлопцы, – сказал Панько Стороженко, – знайте! Вже давно звистно: чим бильше кота гладишь, тим вище вин хвист пидийма! Хватайте его да киньте в конюшню. Мы тут без его слухать атамана будемо. Чия б гарчала, а его б мовчала! И коли у его сердце таке горяче – студи, казаче!
Схватил Стороженко пьяненького казака и поволок до конюшни.
– Да я не верю! Чтоб царь?.. Да чтоб бояре?.. Пошлину?.. Н-нет…
Немолодой запорожец, подкрутив черные усы, проговорил серьезно:
– Посеял пьяный казак ветер – ветром жать будет.
Кто-то сказал сердито:
– Приучили пса лаять, так он, дурной, и на пень брешет! – Говори, атаман, дальше! Поведай нам
И снова с большим терпением Татаринов рассказывал несколько раз подряд о беспошлинном пропуске хлебных запасов, вина, рухляди и всяких товаров, провозимых для своей надобности донскими казаками с Дона и на Дон. Это ведь была особо важная статья.
– В грамоте на Воронеж воеводе Мирону Вельяминову, которую я сам вез и оставил, – говорил Татаринов, – было сказано: которые казаки и атаманы учнут впредь приезжать по обещанию з Дону на Воронеж помолитца в монастырях богу, повидатца с родителями, повелеваю во всем оберегать их и насильства и тесноты никакой не чинить. А которые вывезут на продажу товары – с тех товаров лишнего брать не велю. А кто из казаков купит вина не на продажу, а для себя, и повезет на Дон воронежским кабацким целовальникам, того вина от них не отнимать. Я, атаман, да со мною есаул Петр Щадеев с товарищи сказали государю на Москве, что торговые люди с Воронежа, и с других городов хотят ехать на Дон, в Азов-город, со всякими товарами для торгового промыслу, а воеводы берут с них большие пошлины и поминки. А наперед сего по царскому указу пошлин и выемок не будет. И отныне велел царь пропущать на Дон с Воронежа безо всякого задержания всех донских казаков. Во всем указано оберегать нас от тесноты и насильства. И велено еще пропускать на Дон к Азову-городу со всякими товарами купцов московских, казанских, астраханских, купцов рязанских, сызранских, новгородских, купцов иных государств. И повезут они к нам хлеб с избытком, соль, мед, вощагу… Повезут такие товары, от которых лавки трещат в Москве и в иных городах на Руси.
– Велико дело возвысилось! – сказали все казаки и атаманы. – Пойдет свеча гореть… Торговлишка давно-то нам нужна. Любо! Хвала тебе, Татаринов!
– Любо! Любо! – кричали в ближних и дальних рядах; даже караульные, ходившие с ружьями по стенам крепости и у наугольных сторожевых башен, кричали:
– Любо! Слава Татаринову!
Всем казакам пришлась по душе важная весть, и они долго кивали головами, беседуя между собою. Любо им было слушать и то, что скряге воронежскому, воеводе Мирону Вельяминову, предписывалось отпустить вдобавок: жалованья, хлебных запасов, муки, крупы, толокна, сколько можно будет промыслить на Воронеже. И велелось же ему, Вельяминову, сыскать хлебных запасов сколько можно, чтоб казаки купили их для себя на те пятьсот рублей, пожалованных в Москве. Велелось и суда и гребцов дать добрых, сколько к тому делу понадобится под хлебные запасы, под зельевую и под свинцовую казну и под книги для азовских церквей Иоанна Предтечи и Николы Чудотворца. Любо было и то, что станице Татаринова в Москве на корм и в дорогу даны были деньги до нижних юртов. Но не любо стало им то, что царь предписывал тому же воеводе Вельяминову, чтобы он самолично пересмотрел всех казаков, нет ли с ними лишних людей. А ежели объявятся лишние люди с донскими казаками, то тех лишних людей взять, расспросить подлинно, откуда бегут, куда едут, давно ли бежали, кто их подговорил к тому бегству, и до указа царского бросить в тюрьму и прислать к Москве беглых людей расспросные речи в Посольский приказ думным дьякам Федору Лихачеву да Максиму Матюшкину.
Кто-то крикнул:
– А куда девался дьяк Грамотин?
– За ослушание царя давно скинули! – ответил Татаринов.
– Эге! Раскумекал! – сказал крикнувший. – Старый грач не стал помогач. Нехай теперь дьяк Грамотин волом зайца здогоняет… Не бегал бы к самозванцам. Послужим Лихачеву – лиха бы не выслужить у него.
Атамана спрашивали, много ли, несмотря на царский указ Вельяминову, пристало беглых людей.
– Да с добрую сотню людей пристало. Сказывают: голодом помираем. Бояре бьют, порют кнутами за сено, солому, хлеб, взятый взаймы. Платить займы нечем, хлеба и денег им взять негде, есть-пить нечего. Кормились все миром, по селам ходили, побирались. Вконец погибали люди. Шумел воевода крепко, грозился. Обозлили меня – не приведи господь; толкнул я воеводу в грудь да обманом увез беглых людей на бударах…
Особо спрашивали атамана о том, ходили ли все казаки в Москве, как войско наказывало, в Донской монастырь. Поклонились ли там иконам, что предки наши принесли в дар благородному, доблестному князю Димитрию Донскому и всему православному воинству за побеждение татар в устье реки Непрядвы – притока Дона.
– Ходили и крепко молились, перво-наперво, – отвечал Михаил Татаринов, – и, видно, горячая молитва наша дошла до небес и послала нам во спасители светлого князя Пожарского.
Спрашивали еще и о том, не нарушена ли в Москве, как установлено было в 1629 году, служба в церквах и соблюдается ли обряд вечного поминовения Ермака с дружиною в неделю православия?
– Сами слышали – из синодиков вычитывается поминовение Ермака Тимофеевича – донского казака, и все имена его убитых воинов.
– То ладно! – сказали старики, пригладив бороды.
А в это время одноглазый пьяный казак, которого Панько Стороженко кинул в конюшню, выломал дверь, вышел окровенившийся и снова стал кричать:
– Лжет Мишка! Лжет! Я знаю его! Знаю… Чтобы боя-р-р-е? Чтобы беспошлин-но?..
Атаман Татаринов задумался. Он стремился на Дон, птицей летя, чтоб поведать войску все, что было сказано в Москве Белокаменной… Не думалось атаману, что здесь на Дону, в Азове-городе, где в битвах и в постоянных схватках прошли многие годы его, найдутся не верящие тому делу, которое он, рискуя головой, исполнил во имя войска.
Серебряное царское платье поблескивало на солнце. И платье, и загорелое, черноватое лицо Татаринова, и серьгу, покачивающуюся под ухом, и всю его статную, крепкую фигуру разглядывала издали Варвара. А он как будто не замечал ее. Но он видел ее. Он видел ее белое платье, широкий пояс на нем и слышал за спиною тихий всплеск донской волны.
Татаринов зачитал войску грамоту, где было сказано, что «нашего царского повеления на Азовское взятье к вам не бывало, то вам самим ведомо…», где требовалось показать службу с великим раденьем, «православных христиан в плен и расхищение не давати» и чтоб постоянно, с нарочными, с легкими станицами писали почасту, что делается на Дону.
Атаман Черкашенин, выслушав грамоту, сказал:
– Ты бы, Михаил Иванович, поведал всем казакам и нам, атаманам, много ли было давано подвод царских до Воронежа, не учинено ли помех с перекладом добра с подвод на будары?
– По совету князя Димитрия Пожарского и по указу царя князь Андрей Хилков из Ямского приказа отпустил нам от Москвы до Коломны и до Переяславля-Рязанского и до Воронежа тридцать пять телег для провоза нашего добра, особо телегу дали под богослужебные книги, особо – две телеги мне, атаману, особо телегу – есаулу Петру Щадееву, каждому казаку – по телеге. На все телеги давалось по одному провожатому.
– Сгребли добра немало, – кто-то недовольно сказал в толпе.
– Известно: атаманам – пышки, казакам – шишки.
– Сгребли! – раздраженно ответил Татаринов. – И то все опять же стараниями князя Пожарского. Не будь его, другое сгребли бы, дурь-голова. В Москву летели, беду за бедой терпели! Аль непонятно тебе? Аль завидно? Завидуй не мне, а славе войска Донского, пославшего меня.
– Право дело! – крикнули дружно другие.
– Московские люди, простые и знатные, провожали нас из Москвы в воскресный день. Аль не завидно?! Стрельцы сопровождали нас до Коломны. Оскольский воевода щедро поил, кормил, людей своих дал в провожатые. Все царские пожалования и награды даваны нам по совету и немалой помощи князя Димитрия Михайловича Пожарского, который прямо и доподлинно сказал царю всю правду об Азове и нашей верной службе. Великой памятью хранить нам следует его старанья.