Осень средневековья (главы из книги)
Шрифт:
Личная отвага, проявляемая государем во время сражения, порою носит характер показной удали. Фруассар описывает поединок Эдуарда III с французским дворянином близ Кале в такой манере, что создается впечатление, будто дело вовсе не касается чегото весьма серьезного. "И сражались король с монсеньером Устассом и мессир Устасс с королем весьма долго, и так, что взирать на это было весьма приятно". Француз, наконец, сдается, и все кончается ужином, который король устраивает в честь своего знатного пленника. В битве при Сея-Ришье Филипп Бургундский, чтобы избегнуть грозящей ему опасности, отдает свои богатые доспехи другому, однако поступок его преподносится так, как если бы причиною этого было желание подвергнуть себя испытаниям наряду с обыкновенными воинами. Когда молодые герцоги Беррийский и Бретонский следуют за Карлом Смелым в его guerre du bien public (войне лиги Общего блага), они надевают, по словам Коммина, ложные атласные кирасы, украшенные золочеными гвоздиками.
Фальшь
Поразительно, до какой степени рыцари забывают о своем высоком призвании, когда им случается иметь дело с теми, кого они не почитают как равных. Как только дело касается низших сословий, всякая нужда в рыцарственном величии исчезает. Благородный Шателлен не проявляет ни малейшего понимания в том, что касается упрямой бюргерской чести богатого пивовара, который не хочет отдать свою дочь за одного из солдат герцога и ставят на карту свою жизнь и свое добро, дабы воспрепятствовать этому. Фруассар без всякой почтительности рассказывает об эпизоде, когда Карл VI пожелал увидеть тело Филиппа ван Артевелде. "Quand on l'eust regarde une espasse on le osta de la et fu pendus a un arbre. Vela le darraine fin de Philippe d'Artevelle" ("А как минул некий срок, что всяк взирал не него, убрали его оттуда и на древе повесили. Такова была самая кончина того Филиппа д'Артевелля"). Король не преминул собственной ногою пнуть тело, "en le traitant de vilain" ("обходясь с ним, как с простым мужиком"). Ужасающие жестокости дворян по отношению к гражданам Гента в войне 1382 г., когда были изувечены 40 лодочников, которые перевозили зерно,- с выколотыми глазами они были отосланы обратно в город - нисколько не охладили Фруассара в его благоговении перед рыцарством. Шателлен, упивающийся подвигами Жака да Лалена и ему подобных, повествует без малейшей симпатии о героизме безвестного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на Лалена. Ла Марш, рассказывая о геройских подвигах одного гентского простолюдина, с восхитительной наивностью добавляет, что их посчитали бы весьма значительными, будь он "un homme de bien" ( "человеком благородного звания") .
Как бы там ни было, действительность принуждала к отрицанию рыцарского идеала. Военное искусство давно уже отказалось от кодекса поведения, установленного для турниров: в войнах XIV и XV столетий незаметно подкрадывались и нападали врасплох, устраивали избеги, не гнушались и мародерства. Англичане первыми ввели участие в бою рыцарей в пешем строю, затем это переняли и французы. Эсташ Дешан замечает с издевкой, что эта мера должна была препятствовать бегству их с поля боя. На море, говорит Фруассар, сражаться чрезвычайно опасно, ибо там нельзя ни уклониться, ни бежать от противника. С удивительной наивностью несовершенство рыцарских представлений в качестве воинских принципов выступает в "Debat des herauts d.armes de France et d'Angleterre" ("Прении французского герольда с английскими"), трактате, относящемся примерно к 1455 г. В форме спора там излагаются преимущества Франции перед Англией. Английский герольд спрашивает французского, почему флот французского короля много меньше, нежели флот короля английского. А он ему и не нужен, отвечает француз, и вообще французское рыцарство предпочитает драться на суше, а не на море, по многим причинам: "ибо там опасность и угроза для жизни, и один Господь ведает, сколь это горестно, ежели приключится буря, да и морская болезнь мучает многих. К тому же и суровая жизнь, каковую должно вести там, не подобает людям благородного звания". Пушка, какой бы ничтожной она ни казалась, уже возвещала грядущие перемены в ведении войн. Была какая-то символическая ирония в том, что Жак де Лален, краса и гордость странствующих рыцарей "a la mode de Bourgogne" ("в бургундском духе"), был убит пушечным выстрелом.
О финансовой стороне военной карьеры говорили, как правило, достаточно откровенно. Любая страница истории войн позднего Средневековья свидетельствует о том, сколь большое значение придавали захвату знатных пленников в расчете на выкуп. Фруассар не упускает случая сообщит, сколько добычи удалось захватить при успешном набеге. Но, помимо трофеев, достающихся прямо на поле боя, немалую роль в жизни рыцарей играют такие вещи, как получение пенсии, ренты, а то и наместничества. Преуспевание вскоре уже почитается вполне достойною целью. "Je sui uns povres horns qui desire mon avancement" ("Я бедный человек и желаю преуспеяния"),- говорит Эсташ де Рибемон. Фруассар описывает многие fails divers (мелкие происшествия) из рыцарских войн, приводя их среди прочего как примеры отваги "qui se desirent a avanchier par armes" ("тех, кто желал преуспеть посредством оружия"). У Дешана мы находим балладу, повествующую о рыцарях, оруженосцах и сержантах бургундского двора, изнемогающих в ожидании дня выплаты жалованья, о чем то и дело напоминает рефрен:
"Доколе ж казначея
Шателлен не видит ничего неестественного и необычного в том, что всякий домогающийся земной славы алчен, расчетлив, "fort veillant et entendaut a grand somme de deniers, soit en persions, soit en renter, soit en gouvernemenes ou en pratigues" ("неутомим и охоч до немалых денег или в виде пенсии, ренты, наместничества, или же чистоганом). В даже благородный Бусико, пример для подражания со стороны прочих рыцарей, иной раз был несвободен от сребролюбия. А одного дворянина, в точном соответствии с жалованьем последнего, Коммин трезво оценивает как "ung gentilhomme de vingt escus" ("дворянина о двадцати экю").
Среди громогласных прославлений рыцарского образа жизни и рыцарских войн нередко звучит сознательное отвержение рыцарских идеалов: порою сдержанное, порою язвительное. Да и сами рыцари подчас воспринимают свою жизнь, протекавшую среди войн и турниров, не иначе как фальшь и прикрашенное убожество. Не приходится удивляться, что Людовик XI и Филипп де Коммин, эти два саркастических ума, у которых рыцарство вызывало лишь пренебрежение и насмешку, нашли друг друга. Трезвый реализм, с которым Коммин описывает битву при Монлери, выглядит вполне современным. Здесь нет ни удивительных подвигов, ни искусственной драматизации происходящих событий. Повествование о непрерывных наступлениях и отходах, о нерешительности и страхе сохраняет постоянный оттенок сарказма. Коммин явно испытывает удовольствие, рассказывая о случаях позорного бегства и возвращения мужества, как только минует опасность. Он редко пользуется словом "honneur": честь для него разве что необходимое зло. "Mon advis est que s'il eust voulu senaller ceste nuyt, il eust bien faict... Mais sans doubte, la ou il avoit de 1'honneur, il neust point voulu estre reprins de couardise" ("Мнение мое таково, что, пожелай он отойти нынче ночью, поступил бы он правильно... Но, без сомнения, коль речь шла о чести, не желал он никоим образом слышать упреки в трусости"). И даже там, где Коммин говорит о кровопролитных стычках, мы напрасно стали бы искать выражения, взятые из рыцарского лексикона: таких слов, как "доблестный" или "рыцарский", он не знает.
Не от матери ли, Маргариты ван Арнемейден, уроженки Зеландии, унаследовал Коммин свою трезвость? Ведь в Голландии, несмотря на то что Вилъгелъм IV Геннегауский был истинным рыцарем, рыцарский дух давно уж угас - пусть даже графство Геннегау, с которым Голландия составляла тогда одно целое, всегда оставалось надежным оплотом благородного рыцарства. На английской стороне лучшим воином Combat des Trente, был некий Крокар бывший оруженосец ван Аркелов. Ему изрядно повезло в этой битве: он получил 60 000 крон и конюшню с тридцатью лошадьми: при этом он стяжал такую славу своей выдающейся доблестью, что французский король пообещал ему рыцарство и невесту из знатного рода, если он перейдет на сторону Франции. Крокар со славою и богатством возвратился в Голландию, где и обрел великолепное положение; однако же голландская знать, хотя и прекрасно знала, кто он такой, не оказывала ему никакого почтения, так что ему пришлось отправиться туда, где рыцарскую славу ценили гораздо выше.
Накануне похода Иоанна Неверского против Турции, похода, которому суждено было завершиться битвой при Никополисе, герцог Альбрехт Баварский, граф Геннегау, Голландии и Зеландии, по словам Фруассара, обращается к своему сыну Вильгельму: "Гийем, когда охота тебе пуститься в путь и пойти в Венгрию или Турцию я поднять оружие на людей и земли, от коих нам никогда не было бедствий, и когда нет у тебя иной разумной причины идти туда, разве что за мирскою славой,- оставь Иоанну Бургундскому да нашим французским кузенам эти их путы и займись своими да ступай во Фрисландию и отвоюй там наше наследство").
В провозглашении обетов перед крестовым походом во время празднества в Лилле голландская знать в сравнении с рыцарством других бургундских земель была представлена самым плачевным образом. После празднества все еще продолжали собирать в различных землях письменные обеты: из Артуа их поступило 27, из Фландрии - 54, из Геннегау - 27, из Голландии же 4, да и те были составлены очень осторожно и звучали весьма уклончиво. Бредероде и Монфоры и вовсе ограничились обещанием предоставить сообща одного заместителя.
Рыцарство не было бы жизненным идеалом в течение целых столетий, если бы оно не обладало необходимыми для общественного развития высокими ценностями, если бы в нем не было нужды в социальном, этическом и эстетическом смысле. Именно на прекрасных преувеличениях зиждилась некогда сила рыцарского идеала. Кажется, дух Средневековья с его кровавыми страстями мог царить лишь тогда, когда возвышал свои идеалы: так делала церковь, так было и с идеей рыцарства. "Without this violence of direction, which men and women have, without a spice of bigot and fanatic, no excitement, no efficiency. We aim above the mark to hit the mark. Every act hath some falsehood of exaggeration in it" ("Без такого неистовства в выборе направления, которое захватывает и мужчин, и женщин, без приправы из фанатиков и изуверов нет ни подъема, ни каких-либо достижений. Чтобы попасть в цепь, нужно целиться несколько выше. Во всяком деянии есть фальшь некоего преувеличения").