Осень

Осень! Осень!.. Как сейчас вижу эти однокрасочные мрачные дни, в которых как бы несётся тревога с хмурого утра до тёмной неприветливой ночи. Для меня – всё в ней скорбно! Вот стою у окна своей детской, оглядываю длинный, широкий двор и чувствую печаль и в ветре и в дожде, и кажется, что непроницаемые тучи не то стоят, не то движутся покорно терпеливо, словно труднобольные. Отовсюду мне слышатся вздыхания, ропот. Струи дождя, точно длинные змеи, падают во двор, расползаются по земле, бьют голубей на голубятне, а гора кажется такой некрасивой, неуютной, и мрачно глядят на меня мокрые головы её обнажённых

Нет, никогда уже не вернётся это прекрасное меланхолическое лето! Нет, не увижу я больше красоты умиравшего дня, когда уставшее жаркое солнце погружалось всеми лучами своими в море и пышным кровавым светом, – таким невинным, таким грозным, – заливало верхушку башни на горе, а мы, глядя на небо, думали о правде, о смерти и тихо вздыхали…

Вечер был печальный. Серёжа, засунув руки в карманы, ходит по комнате. Коля устроился за столом. Я весь – внимание.

– Если бы Алёша мне доказал ещё Бога, – с силой произнёс Коля, – я бы повесился! Может быть, повесился… – прибавил он задумчиво.

– Вот, вот, – дрожа подумал я. – Сколько страха из-за этого слова. Бог! Но ведь это – слово?. И оно рождает решения!

Как будто страшный стал за моей спиной и начал угрожать неопределённым и роковым.

– Надо верить… – пробормотал я растерянно.

– Я верю в то, что здесь нет жизни, – меланхолично говорил Коля, – да нет её! Что такое ты, Серёжа, я, учитель, книга? Вас нет, и я покорился, Серёжа. Я верю Алёше. Жизни нет, жизнь «там», а здесь сон. И на отца, и на мать смотрю и не верю. Снятся ли они мне или я им? И что такое отец? – вдруг с горем крикнул он. – Мне снится, что я сын, что он отец…

– Коля, – с мольбой выговорил я, – Коля!

– Да, Коля, – повторил он, побледнев, – но что такое Коля? И существует ли сам Алёша? Но если бы знать о Боге, если бы…

– Я существую, – упрямо произнёс Серёжа. – Если не существую, то как могу об этом думать? Вот Настенька уехала с мамой заграницу, и её нет здесь. Ведь уехала! Как могло уехать то, что не существует? Как мой сон может ездить?

– Я не понимаю, – ответил Коля растерянно, – я ничего не понимаю.

– О! – с восторгом крикнул я, – я люблю Алёшу, я страшно, страшно люблю его. И почему только папа не позволяет навестить его, больного?

– Коля, – донёсся из столовой голос матери, – пора идти чай пить.

Я знаю, что папа уже пришёл, сидит за столом, но идти так не хочется, так жаль потерять наслаждение оттого, что сидишь в тёплой комнате, разговариваешь о таинственном, иногда вздрагиваешь от страха и сейчас же радуешься своему страху, так как всем существом знаешь и чувствуешь, что в соседней комнате сидят взрослые, сильные люди, которым ты дорог, которые от всего защитят… И ещё хорошо оттого, что на дворе слякоть, дождь, осень, что не верится, наступит ли светлый день, но всё же знаешь, что он будет, и хоть серый тусклый, но придёт свет, от которого разбегутся все призраки и попрячутся на горе в ожидании ночи.

– Мне страшно… – протянул я и прижался к тёплой печке пылающими щеками.

– Не понимаю, почему страшно, – сердито отозвался Сергей.

– Вот, например, земля, – произнёс Коля, подходя к географической карте. – Здесь Америка, Австралия, океаны; ну а дальше, а там что? Бесконечность? Что такое бесконечность?

– Павлуша, – опять донёсся голос мамы.

Я переглянулся с Колей. Отец недоволен, – надо идти чай пить.

– Бесконечность, Бог, – прошептал Коля, – от этого можно с ума сойти.

– Как бы я хотел с ума сойти, – прошептал и я, выходя вслед за ними.

– Они похожи на мертвецов, – произнесла мать, увидев нас. – Что с вами, Серёжа?

Серёжа уселся за столом рядом с Колей и ничего не ответил. Я устроился подле бабушки, и она своими мягкими и морщинистыми руками погладила мою голову.

– Сегодня, – произнёс отец, обращаясь то к маме, то к бабушке, – со мной произошёл странный случай… Дай им ещё бисквитов, Лиза… Да, странный случай… Я встретился с товарищем, с которым не видался со дня моей женитьбы…

Мы сосредоточенно пьём чай и мечтаем лишь о том, чтобы поскорее улизнуть. Бабушка вся повернулась к отцу и мне с боку видны пряди её белых-белых волос.

– Какие неинтересные разговоры ведут между собой взрослые! – подумал я. – И им это кажется занятным! А вот о Боге никогда не подумают. Есть ли Он? Бесконечность!..

Я похолодел и покосился в угол. Да что же это со мной? Ужели больше не будет, не наступит часа отдыха от сомнений, от недоумении? Разве слова так могущественны? Бесконечность, правда? Зачем мне знать об этом? Я гляжу в угол, – и открывается что-то длинное, худое, со злыми глазами и упорно, упорно тонким пальцем указывает вдаль. Куда? Ужели не уйдут проклятые чары слов, – волшебных слов, и не вернётся снова беззаботность незнания, неподозревания? Папа, папа! Вот и он не знает, нет, не знает.

– Старым людям сказки нужны, – произнесла бабушка и грустно улыбнулась.

О чём они? Сказки нужны… Милая бабушка! Сказки! Мы все в сказке! Мы не существуем, и жизнь приснилась нам. Но вы не знаете, и никто не знает. Я гляжу на неё, и что-то поднимается в душе, полное слёз, полное жалости. Она сидит, повернувшись ко мне, и в спокойном лице её и в маленьких чуть мерцающих глазах мне чудится печаль, усталость…

– Старому человеку сказки нужны, – повторила она, тряся головой.

Смеются папа и мама, но смех их робкий, в тайнах смех, и та же печаль летит на меня от них и я готов заплакать от жалости к ним, слабым, – ко всем людям…

– Сколько уже морщин у папы на лице, – мелькнуло у меня, – и если бы он знал, что мы не существуем…

Но если жизни нет, если жизнь сон, то почему же мы так любим её? Как страстно я люблю её! И я, и Коля, и Серёжа – мы говорили «жизнь», но что она, кто она, это неведомое и всем известное? Душа, воздух, время? Как бы когтями мы вцепились в неё, страшно держимся и плачем о ней и хотим её, и не оттого ли, что я не понимал её, была разлита грусть во всём моем существе, в моей любви и детском горе, и не оттого ли мне был так близок Алёша, что я и он думали об одном, не понимали одного? Не оттого ли взгляд человека так грустен, когда он ни о чём не думает? Не оттого ли так часто, так часто я мог задрожать всем сердцем, замучиться от одного услышанного слова, от одного жеста, который не заслуживал ни сострадания, ни участия?